В том же ключе были изображены женские животы, бедра, ягодицы. Лодыжки, руки, локти, плечи. Менее отчетливы были формы, которые, возможно, подразумевали женские гениталии – влагалище, большие и малые половые губы, наружные половые органы в целом. Правда, ни намека на лобковые волосы.

– Это и есть твоя «секретная миссия», да?

Я просматривала альбом, и у меня возникло странное ощущение: казалось, все, что я вижу, – это плод моего воображения. Художник теряется в конкретике и реабилитирует себя в абстракции. Я чувствовала, что поддаюсь одержимости, безумию. Почему художники подолгу смотрят на что-то, фиксируют, по сто раз рисуют одно и то же, перерисовывают? С какой целью?

Мне хотелось крикнуть: «Довольно! Хватит».

Мне хотелось разорвать наброски, над которыми фанатично, час за часом, работала М.

Не давал покоя вопрос: если М. так хорошо рисует, зачем она тратила время на эти скучные абстракции? Поражало, что М. удавалось изобразить нечто столь обыкновенное, как женский локоть, запястье, лодыжка, ухо, так, словно оно было «живым». Однако потом рисунок превращался в абстракцию, в котором от оригинала сохранялся лишь его дух.

В альбоме встречались и пейзажи. Одни были тонко выполнены карандашом со штриховкой в нужных местах. Другие – изящные маленькие акварели, поблекшие, на помятой, местами порванной бумаге. Виды озера Кайюга из окон М.

Лунный свет на воде, флотилия грозовых облаков, заснеженные тисы. От этих искусных рисунков, сделанных на скорую руку, у меня перехватывало дыхание, до того они были очаровательны…

Буйные кустарники на ничейной земле за нашим домом. Следы человеческих ног и звериных лап на глинистой почве, прорисованные со сверхъестественной точностью. Застывший от страха кролик с вытаращенными глазами.

Моя сестра безумно талантлива. И это воистину так – не преувеличение.

У меня пересохло во рту. Я сдавленно сглотнула слюну, цепенея от ужаса: моя сестра М., талантливейший художник, пропала без вести…

И какое же сокровище этот альбом с потертой обложкой! На некоторых листах желтели пятна от воды.

Мне подумалось, что в этом альбоме М. содержатся подлинные, самые сокровенные творения сестры, ее душа. А безликие совершенные скульптуры отражают ее внешнее «я». Эта, так сказать, «классическая» красота не что иное, как защитная броня.

В конце альбома я обнаружила более грубые, схематичные рисунки. Карикатурные лица. Переданные очень точно всего несколькими выразительными штрихами, как на картинках в комиксах. Пребывая в дурашливом настроении, М. несколько «подкорректировала» образ героя комиксов моряка Попая, и получилась карикатура на одного из наших пожилых дядьев Фулмеров. Чванливую тетю Эллен она изобразила гротескной герцогиней из «Алисы в Стране чудес» – с огромной головой и обвисшим унылым лицом.

А вот и знакомое бандитское лицо – Элк? Я громко рассмеялась, восхищаясь тем, как М. всего несколькими штрихами угольным карандашом передала суть возомнившего себя гением художника: свинячьи глазки, нос картошкой, ощетинившиеся бакенбарды, нелепые волосы, как у хиппи, каскадом падающие на плечи, будто на нем старинный парик. Идеально!

Интересно, что почувствовал бы Элк, если б узнал, как его воспринимает М.? Не коллегой-художником, а шарлатаном с хищным блеском в глазах, как у озабоченного самца.

Близкий друг Маргариты… Даже ближе, чем «друг».

Идиот! Может, Элк влюблен в М.? Во всяком случае, ко мне он прилип как банный лист, с трудом от него отделалась.

Далее я наткнулась на искусно выполненные маленькие портреты мамы и папы. Для меня это был шок.

Миниатюр оказалось много. М. рисовала их с натуры, незаметно для родителей наблюдая за ними, или так живо запечатлела их образы по памяти?

И это были не шаржи, не жестокая сатира. Тщательно выписанные портреты напоминали резные изображения на камеях XIX века – изображения людей, которых нет в живых.

Особенно я была потрясена, неожиданно увидев маму. На одних портретах она была запечатлена пожилой уставшей женщиной, изнуренной долгими месяцами бесполезной и мучительной химиотерапии, которые я пыталась забыть. На других мама представала более молодой и уверенной в себе, величавой, похожей на Грейс Келли[22], только с отяжелевшим лицом. На этих портретах она кому-то улыбалась.

Улыбалась мне? Мама улыбалась… мне? Даровала мне прощение?

А вот я не простила ее – за то, что она заболела. Словно ее болезнь была укором мне. Детская несправедливая обида, хотя в ту пору я уже была не ребенком, а вполне себе взрослым подростком.

Ну да… я далека от идеала. Но никогда и не выдавала себя за идеал.

В отличие от М., проявлявшей неподдельный интерес к истории нашей семьи, подобно тому, как социолог-антрополог с воодушевлением исследует все аспекты бытия того или иного народа, я никогда не стремилась что-то узнать о родителях или о бабушке с дедушкой.

По сути, для меня было важно лишь то, что Хильда и Милтон Фулмер – мои родители. Я не хотела задумываться о том, что до моего рождения – до зачатия – у родителей была своя налаженная взрослая жизнь. Особенно я не хотела задумываться об их романтических, эротических отношениях, о том, что некогда они были молодыми, моложе, чем я сейчас. Я не хотела думать, даже мысли не допускала, что они (наверняка) были разочарованы во мне.

Младшая сестра, менее «предпочтительная» сестра. Как в сказке, где должны быть только Принцесса и Нищенка. Ни много ни мало.

Конечно, у мамы были определенные проблемы с Маргаритой. Та отказывалась соответствовать ее ожиданиям. Чтобы М. стала дебютанткой? Да маме стоило только заикнуться об этом, как М. рассмеялась ей в лицо.

Тем не менее мама однозначно отдавала предпочтение М., а не Дж. И папа, разумеется, тоже.

М. они любили куда больше, чем меня. Это было очевидно, и в этом, если судить объективно, упрекать я их не могла. Будь я на месте родителей, М. я тоже любила бы куда больше, чем Дж.

Если одной из дочерей Фулмеров суждено было пропасть без вести, лучше бы это была Дж.!

Портреты отца в исполнении М. были не менее хороши. На них он получился как живой. Молодой, должно быть лет тридцати пяти, со строгим, но добрым лицом, с аристократическим выступающим подбородком, который вместе с широким лбом я унаследовала от него. Более привлекательные черты Милтона Фулмера – большие умные глаза, римский нос – мне, к сожалению, не достались.

А вот портреты отца более поздних лет. На них он выглядит менее уверенным в себе, щеки прорезают морщины, под глазами мешки. Потрепанный жизнью, тусклый, но по-прежнему хорош собой, как немолодой Кларк Гейбл. Волосы седые, начинают редеть. Вдовец. Эта мысль меня поразила. Я никогда не думала об отце в таком ключе – как о муже, потерявшем жену, пока не увидела его изображения в альбоме М.

Для меня отец всегда был моим папой. Мне было неприятно думать, что он имеет отношение к кому-то еще.

Страшно, когда смотришь на такие портреты. Смотришь и понимаешь, что каждый человек из бессчетного числа людей, живых и мертвых, уникален – отдельная самостоятельная личность.

Совсем не связанная со мной…

– Кто там? Дениз… это ты? – резко крикнула я, услышав у своей двери шаги. Или мне показалось?

Молчание. Никого.

– Там кто-то есть? А-уу? Пожалуйста, уходите.

Никто не отзывался. Значит, мне померещилось.

Постепенно я расслабилась: даже настырная Дениз не посмела бы подняться ко мне в комнату.

Видела ведь, как злобно я зыркнула на нее. Пошла к черту, Дениз!

Я снова принялась рассматривать портреты. Нельзя было не согласиться, что М. запечатлела наших родителей великолепно. Это были изящные миниатюры, более ценные, чем снимки. Глаза затуманились от слез. Я с радостью показала бы эти портреты кому-нибудь. Например, Дениз. Но… Дениз я ненавидела.