– Я одного не понимаю, – заметил Гарольд. – Как он вообще может оставаться на нашей улице после всего, что произошло? Он должен бы съехать отсюда.

– Но, Гарольд, мы ведь не можем диктовать людям, где им следует жить.

– Ему здесь не место.

– Он прожил в доме номер одиннадцать всю свою жизнь.

– Но после того, что он сделал…

– Да ничего он такого не делал. – Дороти уставилась на экран, избегая смотреть в глаза Гарольду. – Так говорят.

– Знаю, что там говорят.

Она слышала, как он дышит. Волны жаркого воздуха с шумом проходили через натуженные легкие. Она ждала. Но Гарольд снова развернулся лицом к телевизору, выпрямил спину.

– Ты просто поддаешься панике, Дороти. Все кончено, и забыли об этом. С тех пор уже десять лет прошло.

– Вообще-то девять, – заметила она.

– Девять, десять, какая разница! Все в прошлом. Но когда ты начинаешь говорить об этом, прошлое перестает быть прошлым и становится настоящим.

Она собирала ткань юбки в мелкие складки, потом разжала пальцы.

– Так что советую перестать психовать, женщина.

– Ничего не могу с собой поделать, – пробормотала Дороти.

– Ну, тогда ступай и займись чем-то полезным. Прими ванну.

– Я принимала ванну. Утром.

– Тогда иди и прими еще раз, – скомандовал он. – Ты сбиваешь меня с мысли, мешаешь слушать вопросы.

– А как же экономия воды, Гарольд?

Но тот не ответил. Вместо этого начал ковыряться во рту зубочисткой. Дороти слышала это. Даже голос Николаса Парсонса не мог заглушить.

Она пригладила волосы, расправила юбку. Глубоко вздохнула, чтобы подавить очередную фразу, готовую вырваться из ее рта, потом поднялась и вышла из комнаты. Но перед тем, как закрыть за собой дверь, обернулась.

Гарольд отвернулся от экрана и смотрел в окно. Смотрел сквозь кружевные занавески через садики и мостовую на дверь дома под номером одиннадцать.

Очки так и остались лежать на полу у его ног.

Дороти точно знала, где спрятала жестянку.

Гарольд никогда не заходил в гостевую спальню в задней части дома на втором этаже. И она превратила эту комнату в кладовую. Некое подобие зала ожидания для вещей, которые больше не нужны, но с которыми она была не в силах расстаться. Муж говорил, что при одной только мысли об этом у него начинается головная боль. Шли годы, вещей становилось все больше. Теперь прошлое забивало все углы и почти достигало потолка. Оно тянулось по подоконнику, громоздилось на полу, и Дороти запросто могла поднять и подержать в руках каждый предмет. Иногда одних воспоминаний недостаточно. Иногда ей нужно было прикоснуться к прошлому, чтобы убедиться: сама она является его частью.

Лето было заперто в стенах этой комнаты. Дороти оказалась в безвоздушном пространстве, в музее, набитом бумагами и пылью. И она почувствовала, что по лицу ползут капельки пота. Звуки телевизора просачивались через половицы. Она отчетливо представила, как Гарольд сидит прямо у нее под ногами, отвечает на вопросы ведущего и ковыряет зубочисткой во рту.

Жестянка стояла между стопкой одеял, которые связала крючком мать Дороти, и оставшимися в корзине клубками ниток кроше. Она сразу увидела ее, еще от двери, точно жестянка дожидалась ее. Встала на колени на ковер, подтянула к себе. По краям жестянки размещались изображения печений, отчего так и подмывало заглянуть внутрь. Розовые вафли, сдобные колечки, бисквиты с прослойкой из малинового и клубничного джема. Все они, взявшись за мультяшные ручки и дрыгая мультяшными ножками, весело танцевали по ободу коробки, и Дороти так и вцепилась в нее и приподняла крышку.

Сначала попались на глаза лотерейный билет выпуска 1967 года и набор английских булавок. Здесь же хранились потускневшие от времени запонки Гарольда и несколько разных пуговиц, а также вырезка из местной газеты, сообщающая о похоронах матери.

«Мирно скончалась в своей постели», – говорилось там.

Да ничего подобного!

Но под булавками, запонками и пуговицами лежало то, за чем она и пришла. Толстые конверты со снимками фирмы «Кодак». Гарольд терпеть не мог фотографии. «Тошниловка» – так он их называл. Дороти не знала ни одного человека, кроме мужа, который бы употреблял это слово. И снимков самого Гарольда было совсем немного. То его локоть на обеденном столе, то нога в брючине на лужайке. А если кому-то и удавалось поймать в фокус его лицо, на нем застывало выражение, свойственное жертве какого-нибудь нелепого розыгрыша или обмана.

Дороти порылась в конвертах. Большую часть фотографий удалось спасти из дома матери. На них были незнакомые ей люди, застывшие на белых квадратиках или прямоугольниках с обтрепанными краями. Они сидели в садах, которых она не узнавала, в комнатах, в которые никогда не заходила. Там были Джорджи, и Флори, и множество мужчин по имени Билл. Они надписывали обратные стороны снимков, возможно, в надежде на то, что если их имена будут известны, то они не сотрутся окончательно из памяти.

Было и несколько ее снимков – на нечастых рождественских праздниках, обедах, в кругу дам из клуба. На ковер упала фотография Виски, и сердце ее болезненно сжалось.

Он так и не вернулся домой.

– Подумаешь, какая-то кошка, – сказал тогда Гарольд.

В тот момент она едва не взорвалась от возмущения.

Снимок, который она искала, обнаружился на самом дне, и на нее тотчас навалился груз воспоминаний. Дороти должна была видеть это фото. Должна была убедиться. Возможно, с годами прошлое успело исказиться. Возможно, надеялась она, со временем их участие в этом тоже исказилось и замутняло теперь ее сознание. Возможно, если она снова увидит эти лица, то поймет – никто из них ни в чем не виноват.

Все сидели за столиком в баре «Британский легион». До того, как это случилось, но она была уверена – столик тот же самый, за ним и было принято решение. Гарольд сидел рядом с ней, оба они смотрели в объектив испуганными глазами. Фотограф застал их врасплох, она прекрасно это помнила. Просто какой-то здешней газетенке понадобились снимки для статьи с «местным колоритом». За спиной у них стоял Джон Кризи, засунув руки в карманы и глядя в объектив из-под длинной «битловской» челки. Прямо перед Джоном сидел этот придурок Тощий Брайан с пинтой пива в руке, а Эрик Лэмб примостился напротив Гарольда. Шейла Дейкин сидела в самом конце ряда – густо накрашенные ресницы, дурацкий кукольный прикид.

Дороти вглядывалась в знакомые лица в надежде заметить что-то еще.

Но ничего такого не было. Все в точности такие же, как тогда, в 1967 году.

В тот год Джонсон послал еще несколько тысяч ребят умирать во Вьетнаме. В тот год Китай создал водородную бомбу, а в Израиле была Шестидневная война. Люди маршировали по улицам и выкрикивали лозунги, размахивали плакатами и верили в то, что там написано.

То был год, когда каждому предстоял выбор.

Однако так уж вышло, что тогда она не знала. Не знала, что однажды наступит день, когда она будет смотреть на себя на снимке и жалеть, что не сделала другой выбор. Дороти перевернула снимок. Никаких имен на обратной стороне. После всего, что произошло, ни один из них не хотел, чтобы его помнили, – она была уверена в этом.

– Чем ты тут занимаешься?

Обычно Гарольд не подкрадывался столь бесшумно. Дороти отвернулась и торопливо засунула снимок за пояс.

– Да так, кое-какие вещи разбираю.

Он прислонился к дверному косяку. Дороти не помнила, когда это произошло, но Гарольд явно постарел. Кожа на лице истончилась и отливала нездоровым блеском, спина сгорбленная, и вообще он весь как-то скукожился, точно медленно возвращался к зародышевой позе.

– Почему ты похоронила себя здесь, Дороти?

Она посмотрела ему прямо в глаза и прочитала в них сомнение.

– Я делаю… – пробормотала она. – Стараюсь…

– Добиться успеха? – Гарольд заглянул в комнату. – Или устроить бардак? Поставить себя в глупое положение?

– Выбор, – улыбнувшись, ответила Дороти. – Я делаю выбор.