– Но ведь это хорошо? – сказала Лайза.

– Ничего не хорошо. Совсем даже ничего хорошего. – Шейла полезла в шкафчик. – Потому что она возвращается не одна, Лайза, ясно тебе?

– Не одна?

– Нет, Лайза, не одна. – Баллончик полироли «Мистер Шин» покатился по полу. – Она возвращается со всеми нашими тайнами и секретами. У нее их целый чемодан. Она знает все.

– Вот оно. Конец нам всем. – В дверях, вздымая руки вверх, возникла Дороти Форбс. Она продолжала биться в истерике в облаке своего темно-серого одеяния.

– О господи, Дот! Только тебя мне и не хватало.

Должно быть, Дороти последовала за ней с улицы.

– Я ведь говорила тебе, Шейла. Говорила с самого начала: эта женщина все разыграла как по нотам. А потому конец нам всем!

– Ладно, не надо драматизировать, Дот. – Шейла отбросила коробку с жесткими мочалками и села на пол. – Нам просто надо все обдумать, согласовать наши истории.

– Да я уже сама больше не соображаю, какая она, эта моя история. Каждый раз, как начинаю думать, все в голове путается.

Лайза сняла с головы полотенце и уставилась на них обеих.

– Все вы окончательно сбрендили, – сказала она и, развернувшись, громко затопала по лестнице и скрылась наверху.

Шейла поднялась на ноги и потянулась за сигаретами. А когда обернулась, увидела – Дороти собирает с пола раскатившиеся баллончики и пакеты и укладывает в шкафчик под раковиной.

– Прекрати наводить порядок в чужих домах, Дот. Что за манера! Ты просто сводишь меня с ума.

– Ничего не могу с собой поделать. – Дороти потянулась за банкой с белилами, закатившейся под кухонный стол. – Чисто нервное, – добавила она.

– Мы должны сохранять спокойствие. – Шейла принялась расхаживать по комнате, дымя сигаретой. – Должны все вспомнить и составить общую картину. Что ты говорила Маргарет? Что именно ты ей сказала, а?

Шейла ждала ответа. Чувствовала, как часто стучит сердце, прямо к горлу подкатывая.

Дот тупо смотрела на нее и моргала.

– Дороти?

– Можешь повторить вопрос, Шейла?

Теперь пульсация ощущалась уже по всему телу Шейлы Дейкин, желудок выворачивало наизнанку, болело в груди, ломило в висках. Она смотрела, как Дот аккуратно складывает кухонное полотенце.

Сначала вдоль, потом поперек. Квадратики вафельной ткани так и мелькают в руках.

– Может, оставишь в покое это чертово кухонное полотенце?

– Ничего не могу с собой поделать. Вошло в привычку, – ответила Дороти. – Иногда даже не замечаю, как это делаю.

Шейла глубоко затянулась сигаретой.

– И вообще складывать кухонные полотенца вовсе не обязательно. Так Уолтер Бишоп говорил. Иначе в них скапливаются микробы.

Дороти перестала складывать полотенце и положила его на сушильную доску.

Шейла уставилась на полотенце. На кухне установилась тишина, прерываемая лишь тиканьем часов. Шейла снова взглянула на полотенце. Сложено. И лежит на сушильной доске.

– Уолтер Бишоп не складывает кухонные полотенца, – сказала она.

Дороти растерянно заморгала.

– А ты складываешь, Дот. Я права?

Ответа не последовало.

– Дороти! – уже громче произнесла Шейла.

Дороти Форбс смотрела то на кухонное полотенце, то на Шейлу. Глаза расширенные и какие-то неестественно голубые.

– Но вся улица хотела, чтобы он убрался отсюда, Шейла. Вы все это говорили. Что так будет лучше для всех нас.

Впервые за всю свою жизнь Шейла Дейкин не нашлась что сказать.

17 августа 1976 года

Миссис Мортон повесила телефонную трубку.

Она думала, что звонят что-то сообщить о Тилли, но звонила Мэй Рупер. Она стояла в будке телефона-автомата с целой пригоршней двухпенсовиков и сообщала всем и каждому новости о Маргарет Кризи. У миссис Мортон возникло ощущение, что список тех, кого она обзванивала, очень длинный.

В их краях так было всегда. Целая цепочка людей, объединенных скукой и любопытством, передавала весть о чьем-то несчастье из уст в уста, из рук в руки, словно драгоценный дар. То же самое происходило, когда умер Эрнест. То же самое было и после похорон.

Миссис Мортон вернулась в гостиную к своему креслу и вязанию, но, хотя ее, как обычно, ждали клубки шерсти с воткнутыми в них спицами и вязанье было прервано в самый неподходящий момент, вернуться к этому занятию она почему-то не смогла. Поднялась из кресла, поправила подушки. Потом приоткрыла окно немного пошире и отодвинула табуретку подальше, но толку не было никакого. Ощущение покоя покинуло ее, нахлынула тревога. И она никак не могла понять, было тому виной злорадное предвкушение в голосе Мэй Рупер или же тот факт, что с недавнего времени каждый день прошлое нагло вторгалось в настоящее. Но, возможно, ни то ни другое. Возможно, виной всему было ощущение, что она что-то упустила – нечто в том дне, который сохранился в глубине памяти, затаился там и ждал, когда она его обнаружит. Когда все вспомнит.

7 ноября 1967 года

На каминной полке лежат двадцать две открытки. Миссис Мортон пересчитывает их, хоть и знает, что цифра эта за последние три часа не изменилась. Они разложены по диагонали, между тарелкой, которую она привезла из Лландидно в прошлом году, и их свадебной фотографией, при одном взгляде на которую сразу было видно – этих молодых объединяет самое искреннее чувство.

На кухонном столе тоже лежат открытки. Еще несколько – на телефонном столике в холле, но ей не хватает духа вскрыть конверты и прочесть их. Ведь во всех одно и то же – бесконечный поток бессмысленных слезливых слов и выражений глубокого соболезнования. По открыткам, которые выбирают люди, можно многое о них сказать. Есть вполне нейтральные и надежные, с лилиями и бабочками, с прямолинейными посланиями и простыми текстами. Есть с намеками на вмешательство неких высших сил, с изображениями восходов и закатов, радуг, целых горных хребтов с причудливыми вершинами. Ну и, разумеется, еще одна категория, так называемого религиозного содержания – открытки, которые предполагают, что вы страдаете по весьма веской причине, и обещают, что Господь не оставит вас. И все это изящными золотыми буквами с завитушками, потому что когда вещает Бог, вещать Он может только красивейшим шрифтом.

«Призови меня в день несчастья, и я спасу тебя», – говорилось в одном из таких посланий.

Беатрис Мортон не уверена, что ее удалось спасти – не только от отчаяния и печали, но и от позора.

Она сидит в комнате с задернутыми шторами, сквозь ткань пробивается слабое ноябрьское солнце. Шторы задернуты вот уже две недели, дом застыл между потерей и ее осознанием. Она задернула их сразу после того, как ушел полицейский, посмотрела, как он идет по тропинке через сад, а потом задернула. Полицейский оказался застенчивым молодым человеком и определенно не знал, как тактичнее сообщить жене, что ее только что скончавшийся муж подсадил к себе в машину пассажира, особу женского пола, где-то между «Чизвик флайовер»[46] и «Ридинг сервисез»[47]. Миссис Мортон хочется облегчить ему задачу, сказать, что ей уже давным-давно известно об этой пассажирке, что последние пятнадцать лет она провела, живя в ее тени, хочется поведать о невероятных усилиях, которые она предпринимала, чтоб как-то смириться с существованием этой женщины. Ей хочется предложить полицейскому еще одну чашечку чая, как-то сгладить острые углы в разговоре, вместе с ним преодолеть неловкость и смущение. Но у полицейского список заранее составленных вопросов, и он должен поставить галочку напротив каждого, прежде чем уйдет, оставив нетронутую чашку чая на подлокотнике кресла.

«Да, Эрнесту даже никогда не нравились эти «Нью Сикерс», – говорит она, словно выискивая в деталях нечто такое, что могло бы вернуть мужа к жизни.