– Вот что получается, – заметила миссис Форбс, проходя мимо него. – Вот какое наказание получает человек за то, что сует свой нос в чужие дела.

Тут все разом закричали. Голоса слились в сплошной гул, невозможно было разобрать, кто что говорит. Я не сводила глаз с инспектора-детектива Хислопа. Тот сложил свои шпаргалки, убрал их в карман и теперь стоял перед камерой, а на лице его было написано глубочайшее удовлетворение. Я видела, как он кивнул капралу полиции Грину и капралу полиции Хэю, и те почти незаметно кивнули ему в ответ.

Я обернулась к Тилли, проверить, заметила ли она это тоже, но та смотрела на лужайку Шейлы Дейкин. Я посмотрела туда же, но увидела его не сразу.

На траве лежал мистер Кризи. Свернулся калачиком, словно уснул, но глаза были открыты, а руки крепко прижаты к груди. И еще было похоже, что он что-то пересчитывает.

– Знаешь, не нравится мне это, – сказала Тилли. – Может, зайти и посмотреть?

Я сказала, что мне тоже не нравится, хотя на самом деле это было не так. Мне страшно хотелось остаться и посмотреть, что же будет дальше, но я соскользнула с каменной ограды миссис Форбс на тротуар.

Прежде чем войти во двор, я оглянулась на дом одиннадцать. Шторы в окне одной из спален были раздвинуты, и я увидела Уолтера Бишопа, который стоял, прижавшись лицом к стеклу.

Не знаю, точно не скажу, но я была почти уверена – он улыбался.

После того, как детектив Хислоп сообщил нам о туфлях, на улице стало очень тихо. Словно все присутствующие истратили всю энергию на один короткий крик – этой энергии вполне хватило, и вместо того, чтоб хлопать дверьми и дверцами, орать и носиться из комнаты в комнату, мои родители просто проскользнули в дом, стараясь держаться как можно дальше друг от друга.

Я спрашивала разных людей, считают ли они миссис Кризи погибшей, но никто не смог дать определенного ответа. Мама включила телевизор, отец отделался фразами типа «ну», «знаешь ли», «что ж», а потом нашел себе какое-то неимоверно важное занятие в гостиной. Миссис Мортон сказала, что «ничего толком не знает», и уставилась в никуда.

Если люди действительно чего-то не знают, всегда ведут себя очень странно.

30 июля 1976 года

В пятницу утром мы с Тилли сидели у меня в комнате с почтовым каталогом «Кейз» и бутылкой лимонада «Колокольчик и репейник». Шторы были задернуты, чтоб не впускать жару, но она каким-то образом все же просочилась, и всякий раз, когда я переворачивала очередную глянцевую страницу, бумага так и липла к пальцам.

– А вот это мне нравится, – сказала я и ткнула пальцем в джинсовую курточку.

Тилли подперла подбородок кулачками. Я знала: она ждала, когда я доберусь до раздела игрушек.

– Вот эти тоже ничего. – Я указала на пару босоножек на высоченных каблуках и обвела оба рисунка зеленым фломастером. Я собиралась оставить этот каталог со всеми моими пометками в таком месте, где люди могли ими заинтересоваться.

– Да, но они жутко дорогие. – Тилли смотрела на страницу в полутьме.

– Всего двадцать пять пенсов в неделю с рассрочкой на сорок восемь недель и щадящим первоначальным взносом, – прочитала я и подчеркнула слово «щадящим».

– И где ты возьмешь эти двадцать пять пенсов?

– Могу разносить газеты. Лайза Дейкин разносит.

– Лайза Дейкин гораздо старше, Грейси. Мы слишком малы, чтобы разносить газеты. Нас не возьмут.

Я обвела кружочком клетчатый шарф. Иногда я слышала, что собирается сказать Тилли, прежде, чем та раскроет рот.

– Ну, если она и старше, то ненамного.

– Может, поиграем в «Монополию»?

– Что-то не хочется.

– Может, тогда сбегаем к миссис Мортон?

– Тоже не хочется.

Мы сидели молча, я продолжала рисовать кружки.

– Почему ты обводишь фломастером все шмотки Лайзы Дейкин?

Я перестала обводить кружками шмотки Лайзы и возразила:

– Нет, ничего подобного.

– Не нет, а да. Почему ты так хочешь понравиться ей?

Я посмотрела на все эти кружочки. Иногда вопросы Тилли уже сидели у меня в голове, и не особенно хотелось, чтобы мне их задавали.

– Если понравлюсь Лайзе Дейкин, тогда и все остальные в школе меня полюбят, – призналась я.

Тилли подняла подбородок.

– Вот уж не думала, что для тебя это имеет такое значение, Грейси. У тебя есть я, а у меня ты.

– Ну, конечно, имеет. Каждый хочет быть популярным. Каждый хочет нравиться людям, разве не так? – Я перелистывала страницы журнала, смотрела на снимки моделей, которые стояли, уперев руки в бедра, и улыбались друг другу. – Это вполне нормально, согласна?

– Но я хочу нравиться только тебе и миссис Мортон. Ну, и еще маме и папе, – сказала Тилли. – А все остальные – это вроде как премия.

– Тогда, выходит, ты не совсем нормальная. – Я снова взяла фломастер. – Совсем не такая, как Лайза Дейкин.

Я чувствовала, что Тилли смотрит на меня, но глаза на нее не поднимала. Если подниму, то увижу ее лицо, а если увижу лицо, то мне придется извиниться.

– Пойду заскочу домой, – сказала она.

Я слышала, как она вставала и выходила из комнаты, но продолжала смотреть на кружки.

– Тогда пока! – крикнула я ей вслед.

Но Тилли уже ушла.

В доме было так тихо, что я слышала шуршание кончика фломастера по страницам каталога, но на самом деле мне не хотелось ничего больше обводить.

Я прошла в гостиную, но и там было очень тихо. Единственный звук доносился с кухни. Там похрапывал под столом Ремингтон. Странно, но в этот момент мне почему-то вдруг очень захотелось проиграть в «Монополию».

Захотелось, чтоб Тилли вернулась.

Я знала: рано или поздно подруга вернется. Но, возможно, это всего лишь полдела.

Я сунула голову в холодильник, чтобы хоть немного остыть.

И вот через несколько минут – так мне, во всяком случае, показалось – я уловила этот звук сквозь урчание холодильника. Шлепанье сандалий Тилли, которая пробегала по дорожке вдоль дома.

Бежала она очень быстро, шлепала сандалиями громко, и не успела я вытащить голову из холодильника, как Тилли распахнула дверь с такой силой, что она стукнулась о стенку и стекло в ней задребезжало.

– Грейси! – крикнула она.

На моей памяти Тилли никогда не кричала. Нет, всего один раз, когда ее ужалила оса, и мы минут десять не могли понять, что же случилось.

– Чего ты орешь? – спросила я. Голова моя вернулась из холодильника в кухню, ее так и обдало жарким воздухом.

– Идем, скорее! – сказала она. Лицо у нее было красное как помидор, слова с трудом вырывались изо рта, так она запыхалась. – Скорее! – повторила она.

– Зачем? – Я приложила руки к груди, прижалась спиной к дверце холодильника и изо всех сил старалась изобразить равнодушие.

– Ты ни за что не догадаешься, кто там, в конце улицы. Ни за что не догадаешься!

Она повторила «ни за что не догадаешься» еще несколько раз, наверное, для того, чтоб я могла догадаться.

Я еще плотнее вжалась в дверцу холодильника.

– Кто? – спросила я и принялась рассматривать свои ногти.

Тилли набрала в грудь побольше воздуха, постаралась, чтоб слова, которые она произносит, звучали как можно отчетливее:

– Это Иисус.

30 июля 1976 года

Вроде бы мы оставили заднюю дверь открытой. Впрочем, не помню, не уверена.

Мы выскочили из кухни в вихре расспросов и такой спешке, что кардиган Тилли зацепился за дверную ручку. Ремингтон проснулся – посмотреть, из-за чего весь этот переполох, – и мы едва не налетели на него, мчась на улицу.

– Что-то я не понимаю, – пробормотала я.

Мы выбежали с тропинки на дорогу, и только тут до меня дошло, что бегу я босиком, без туфель. Впрочем, неважно. Асфальт был теплым как ковер.

– Сама все увидишь, – сказала Тилли. Ее возбуждение передалось мне, нас так и несло вперед по улице.