Но это был человек, а от людей можно ожидать чего угодно.

Она крепко зажмурилась. Так было уже не раз, она почти привыкла. За годы заточения она научилась отключаться: застывать камнем, покидать тело и уноситься мыслями прочь, чтобы не чувствовать ни ударов, ни верёвок, врезающихся в плоть, ни тошнотворного вращения на деревянном колесе, к которому её привязывали по рукам и ногам, ни ледяной воды, от падения в которую перехватывало дыхание. Чтобы не слышать воплей, насмешек и брани — адской какофонии, в которой смешались голоса заключённых и их мучителей. Чтобы не двигаться и не сопротивляться — иначе будет только хуже.

За всё время она не издала ни звука.

Лужа воды на стылом полу крохотной камеры. Грязное рубище насквозь промокло. Значит, её снова пытались утопить.

Она отползла в угол и свернулась там калачиком, закрыв голову руками и силясь согреться собственным дыханием.

Какая бессмыслица. Забытьё позволяет избежать физических страданий — но в одиночестве, в такие моменты, как сейчас, чувство крайнего телесного измождения, холод, пробирающий насквозь, ноющая тяжесть во всех мышцах и резь в желудке помогают хоть ненадолго отрешиться от внутреннего хаоса. От невыносимого мельтешения мыслей. От тошнотворной круговерти бессвязных образов. И от звуков: гудения, шума, грохота, утомительных разговоров, криков и песен — от звуков внутри головы, не идущих ни в какое сравнение с воплями местных безумцев, ибо от них не избавиться, если просто заткнуть уши.

Да, совершенная бессмыслица. Ведь она знала — хотя поверить в это было непросто, особенно когда её голову держали под водой, пока она не начинала задыхаться, — что все эти извращённые пытки имели своей целью её исцеление. Возвращение в реальный мир. Пробуждение. А вышло наоборот — она только глубже погружалась во тьму за закрытыми глазами. И надеялась, что однажды утонет в ней окончательно.

Скрежет замка и скрип решётчатой двери резанули по ушам. Она вздрогнула — каждый раз вздрагивала, к этому так и не привыкла — и снова зажмурилась. Мышцы инстинктивно напряглись.

Пусть они уйдут, увидят, что она спит, и оставят её в покое. Ещё один лечебный сеанс она не выдержит. Только пусть не подходят, пусть не прикасаются, пусть…

— Эмпирика, — кто-то тронул её за плечо.

Другой голос, совсем не такой, как у тюремщиков. Мягкий. Жалостливый. Добрый — или только изображающий доброту.

Тот голос в её голове тоже казался добрым…

Кого они к ней пустили?!

— Эмпирика, очнись! Слышишь, у нас мало времени.

Она помнила — в этой тюрьме или в другой, в этой жизни или в прежних, — как люди с улицы, приходившие поглазеть на безумцев, разглядывали её сквозь решётки, тыкали пальцем и смеялись. Как дразнили, обсуждали без стеснения, словно несмышлёное бессловесное животное, и кидали камни.

Но кто бы стал подходить близко, не зная, что она совершенно беспомощна? Зачем кому-то понадобилось заходить в камеру, да ещё и без надзирателей?

Ей стало страшно.

— Эмпирика! — незнакомец навис над ней и крепко схватил за плечи.

Она не видела его лица — просто вцепилась в него ногтями, пинаясь и изворачиваясь что было сил. В руку, что пыталась её удержать, она впилась зубами. Привкус железа и вскрик незваного гостя пробудили в ней неукротимую ярость.

Он старался её унять, и, очевидно, был сильнее. Один удар — и она бы скорчилась в своём уголке, впав в отрешённое оцепенение. Но незнакомец только держал её постоянно выкручивающиеся руки, стараясь прижать к полу, и умолял успокоиться. Она кусалась, царапалась и тянулась к его глазам.

Горячая кровь на скрюченных пальцах — последнее, что она почувствовала, прежде чем удар по затылку погрузил её во тьму.

***

— Эмпирика, слышишь меня?

Знакомый голос звучал приглушённо, расплывался, как под водой.

— Эмпирика! — звал он снова и снова, пока не вытащил её на поверхность.

Она вздрогнула и вдохнула тяжело, шумно, со вскриком — как утопленник, в чьи лёгкие втолкнули воздух.

— Тише, тише, всё хорошо.

Мария Станиславовна открыла глаза. И не поверила им.

— Ингвар?! Как… Где…

— Всё хорошо, ты дома. Тебе нужно отдыхать.

Чёрные взъерошенные волосы, мокрые от дождя. Чёрный старомодный костюм с воротником-стойкой под самое горло. Вода, мерно капающая с чёрного плаща, перекинутого через спинку стула.

Тёмный парк. Заброшенная высотка. Крылатые твари. Меч!

Она ощупала живот, но раны не было, хотя внутренности отозвались на прикосновение острой болью. Желудок. Конечно, если питаться одними горячими бутербродами…

Озарение рывком подняло ординатора с кровати. Ингвар у неё дома, с дороги, голодный, а тут ещё и такой бардак!

Невзирая на его просьбы лежать смирно и уверения, что всё подождёт, Мария Станиславовна, совершенно сбитая с толку, суетливо забегала по дому.

Множество вопросов беспорядочно кружило в её голове, шумевшей от волнения и усталости, а отголоски недавних событий и снов расцвечивали этот сумбур умопомрачительными огненными оттенками. Точно пожар на тонущем корабле. И всё мельтешит, и все мечутся…

Единообразие мыслей и действий, как известно, — залог гармонии и душевного спокойствия, но в данном случае это порождало суматоху и растерянность.

И как всё-таки это вышло?! Она старалась не думать, чтобы сохранить хотя бы остатки самообладания.

***

Ингвар был измучен. Только когда волнение немного улеглось и гость, обсохший, отогретый и накормленный горячими бутербродами с чаем понемногу освоился на тесной кухне, где они ютились за хлипким столом под мерное тиканье старинных настенных часов швейцарской фирмы «Адарис», Мария Станиславовна впервые хорошенько его разглядела.

В резком свете неприкрытой абажуром электрической лампы лицо казалось неестественно бледным, и особенно отчётливыми становились тёмные круги под глазами. Хотя Мария Станиславовна всегда считала Ингвара своим ровесником, сейчас она затруднялась хотя бы приблизительно определить его возраст: он казался человеком скорее молодым, несмотря на наметившиеся кое-где на лбу морщины, но столь пронзительный взор глубоких синих глаз мог принадлежать только обречённому старику, к которому уже протянулась костлявая рука Жнеца.

Когда взгляды их встретились, лицо гостя озарила мягкая улыбка — ласковая и искренняя, — но глаза его остались печальны и таили какую-то неизбывную скорбь.

«Он смертельно устал, а может, и болен», — промелькнула тревожная догадка.

«Знаешь что, утро вечера мудреней. Нет, просто: утро вечера мудреней. Мудреней — странное слово какое…»

Ординатор прикидывала, как бы лучше прервать затянувшееся молчание, намереваясь скрыть неловкость за нарочитой небрежностью тщательно подбираемых слов, но Ингвар заговорил первым.

И его слова, запылавшие в ночной тишине меж тесных стен лихорадочным жаром, обращали последние тени здравомыслия в пепел и прах.

***

Подобные беседы гораздо удобнее вести под защитной оболочкой белого халата в психиатрическом отделении. Тогда можно отправить пациента в палату и укрыться от его безумных идей за дверью ординаторской, отбрасывая витиеватость болезненных высказываний и оставляя лишь чётко структурированное описание психического статуса, из которого последовательно вытекают психопатологическая квалификация наблюдаемых феноменов и соответствующий диагноз.

Но всё это не более чем самообман, от которого она безумно устала. Дать чему-то название и присвоить место в классификации — не значит его понять. Пора перестать прятаться за иллюзией безопасности среди искусственных теоретических конструкций. И взглянуть правде в глаза. Впрочем, находиться в одной комнате с человеком, одержимым бредовыми идеями, жутковато вне зависимости от точек зрения на сущность и происхождение психических расстройств.