Начало смеркаться, когда лодка врезалась носом в песок гавани. И в ту же минуту зазвонили монастырские колокола. Юрай выскочил из лодки и, обнажив голову, застыл, читая молитву. Старик гребец, прежде чем отплыть, тоже снял шапку, приветствуя Пречистую.

Юрай быстрыми шагами направился к улице, которую можно назвать главной, так как в городишке были еще две, ей параллельные, но покороче. По сторонам стояли темные от старости двухэтажные и трехэтажные каменные дома, окна у них небольшие, с зелеными ставнями; редко где не было дворика со стойлом для ослов и целым складом хвороста да трухлявых виноградных лоз для топки. Не будь молодой человек здешним и попади он на этот остров издалека и случайно, его охватил бы ужас — село казалось совершенно вымершим, нигде не видно ни живой души, не слышно человеческого голоса, точно всех чума уморила.

Но Юрай знал, что все его земляки в селах Рожина и Ядртовац, на другом берегу, где находились их поля.

Дом Юрая стоял в конце главной улицы. Подойдя к нему сзади, он неслышно обогнул его и наткнулся на девочку лет семи-восьми, которая стояла на куче лозы, возвышавшейся над дворовой оградой. Когда он появился перед девочкой — точно с неба свалился, — она чуть было не вскрикнула. Но матрос шепнул: «Йойи», — приложил к губам палец и, протянув руки, сказал:

— Ну-ка, прыгай! Хоп!

Девочка спрыгнула ему в объятья. Расцеловав ее, Юрай спросил:

— А ты что тут делаешь на хворосте? А где ма?

— Ма в кухне, — ответила Йойи и, ухватившись за его руку, запрыгала вокруг него. — А ты приехал? А я сверху прыгала, потому что Миш сказал, что побоюсь!

Юрай повел ее во двор со словами:

— Нельзя с такой высоты прыгать! Не девичье это дело! А Миш осел, если тебя подговаривает! Пойдем сейчас тихонько-тихонько, чтобы ма удивить!

— Напугаем ее, да? — шепнула Йойи.

Юрай остановился у дверей комнаты, которая занимала нижний этаж дома. Оба окна были распахнуты настежь; еще не совсем стемнело, и его взгляд смог охватить все; каждая вещь стояла на своем месте, там, где он ее оставил, и едва ли не там же, где она стояла при его предках; полки с кухонной посудой, два больших ореховых ларя, длинный дубовый стол, над ним большое распятие. Взгляд Юрая задержался на фигуре женщины, хлопотавшей у самого очага. Юрай кашлянул, женщина обернулась, на мгновение застыла… и кинулась к сыну. Они вскрикнули разом:

— Э, боже мой, Юрета!

— Ма! Дорогая ма!

Обнявшись, мать и сын заглянули друг другу в глаза — небольшие, синие, ясные, которые на наших островах передаются из поколения в поколение, так же как передаются круглые головы, полные щеки, жизнерадостность, крепкая вера, некоторое тугодумие и ограниченный запас слов… Мать, Луца, казалась старшей сестрой Юреты, старше лет на десять, не больше! У обоих был одинаковый курносый нос, небольшой закругленный подбородок, белые с румянцем щеки.

Посыпались вопросы и ответы, которые начинались с «а», как всегда, когда островитяне бывают взволнованы.

— А как ты, ма?

— А хорошо, Юрета, как ты?

— А хорошо! А па?

— А хорошо и па!

— А Миш?

— А хорошо и Миш!

Тут мать слегка нахмурилась, взяла самый большой трехногий стул со спинкой и подтащила его к огню. Сын уселся и принялся свертывать цигарку, а мать — чистить в корыте рыбешку.

Луца низко склонилась над корытом, и, когда заговорила снова, ее голос прерывался, словно от усталости.

— А писал, что приедешь… еще… дней десять назад.

— А верно! Обманул я вас!..

— А ты ездил вокруг всего света?

— А нет, но далеко, в Америку.

— Видел много стран?

— Много!

— И черных людей?

— И желтых!.. А что, урожай винограда хорош?

— А нет! Град побил! Набрали всего тридцать барилов вина да шесть масла!

После третьей паузы Юрета, понизив голос, спросил:

— А что нового?

Мать не ответила, и он добавил:

— А что Марица?

— А ничего хорошего! — ответила шепотом женщина. Юрета вскочил с криком:

— О владычица ангелов! Что такое?

— А ничего хорошего, ничего, ничего! — твердила женщина, покачивая головой, потом выпрямилась и глубоко вздохнула.

— Ради мук Христа, что с ней? Больна?

— Была!

— Ах… Она… умерла?

— Да!

Юрета упал на стул. Позеленев, он несколько мгновений тупо смотрел на мать, потом еле слышно произнес:

— Это правда, ма?

— Да! — подтвердила она и утерла рукавом глаза.

Юноша долго рыдал, вскрикивая: «Ма, ма!» Наконец он спросил:

— А что было, ради ран Иисуса?

— А чирей! На руке чирей вскочил! Старый Матия повел ее в город к доктору, и тот сразу сказал: «Худо». Потом позвали шептуху, и она тоже сразу сказала: «Худо». Потом Матия по обету пошел босой к Пречистой! И ничего не помогло! Завтра восемь дней, как ее красота да молодость в благословенной земле тлеют.

— Ой!.. А ты, ма, ходила к поварете?[44]

— Бог с тобою, несчастное дитя! Кроме меня, никто не знает, что ты избрал ее, а она, поварета, даже и не догадывалась.

— Ой! — вскрикнул Юрета и закрыл лицо руками. — Ой! Поварета моя и не знала, что я ей всю душу отдал, а я в море только о ней и думал. Вчера в городе купил ей кольцо, обручальное, на вот!

Поднявшись, он извлек из кармана коробочку с золотым кольцом и подал матери.

И снова сел, причитая:

— Ой, ма, я умру!

Луца опустила кольцо в глубокий карман своей юбки и сказала:

— Ты что, христианин или нехристь какой? Против бога идешь, что ли? Перестань, сейчас наши придут! Сраму не оберешься, ежели узнают, почему плачешь, ведь ты же ее не сватал, и никто не знает, что ты задумал жениться на ней, когда со службы вернешься! Помолись за ее душу и ступай!

Она взяла кувшин с водой и полила ему. Юрета сполоснул руки, глаза и ушел понурый вместе с сестренкой по тому же пути, по какому шел сюда.

Гавань была забита гаетами, ее оглашали крики толпы и рев ослов. Ведь каждая крапанская гаета (барка, что берет тонну и больше, с крытой носовой частью) везет на крыше осла, нагруженного дровами.

Сердце Юреты сжалось, когда в первом ряду он увидел Марицыного отца, Матию Танфара, в черной капице и двух его дочерей в черных платках. Сердце заныло еще сильней, когда одна из сестер, узнав его, воскликнула:

— Глядь-ка, матрос! Да ведь это Юрета тетки Луцы!

Это говорила Пава, средняя дочь Танфары, очень похожая на Марицу.

Люди стаскивали на берег ослов, и поэтому на Юрету мало кто обратил внимание, а он, окинув беглым взглядом всех Лукешичей, Яранов, Танфаров, Пребандов и Юрагов, их жен и детей, едва сдерживался, чтобы в голос не разрыдаться: «Где ты, прекрасный цветок крапанский, Марица Танфарова! Ах, когда услышу я из сада твой серебристый голосок, увижу твой стан, очи твои черные, белое твое личико!»

Марко Лукешич привязывал барку, когда сын остановился у него за спиной. Отец, сухой, крепкий сорокапятилетний мужчина, тянул за недоуздок осла Рижана, а Миш толкал его сзади. Йойи тщетно твердила: «Юрета приехал, вот он!» Но пока Рижан с поклажей не спрыгнул на берег, они даже не обернулись. Наконец Миш, живой шестнадцатилетний паренек, обнял брата, а Марко пожал сыну руку, сказав:

— Э, вот, ей-богу, нежданный гость! А как ты?

— А хорошо, па! — ответил Юрета. — А Миш растет?

— А как сорная трава!.. — заметил отец и зажженной спичкой осветил сперва Юретино лицо, а затем раскурил трубочку. Выпустив несколько клубов дыма, он положил руку на плечо Юреты и спросил:

— А ты, видно, здорово помучился?

— А почему, па?

— А потому, что очень бледный — и глаза красные! А мне Юрага сказывал, он за шесть недель до тебя из флота прибыл, будто ты здоров.

— Да мне что-то со вчерашнего дня нездоровится.

Мимо двинулись крестьяне; даже в темноте морская форма привлекала взоры. Слышались возгласы:

— А неужто это твой Юрета?

— А неужто это наш Юрета?