Во «влашском концилиабуле», в Васиной лавке, кроме прежних членов, стали появляться капитан, Дживо и еще несколько молодых сербов-католиков.

Продолжалось это примерно недели две, пока восстание не охватило и Требинский кадилук.

Мало-помалу всем стало ясно, что австрийские власти благосклонно относятся к событиям на границе; это воодушевило патриотов, и они пришли в движение. Спустя немного времени власти стали открыто помогать повстанцам.

По всему Приморью были образованы комитеты, организованы госпитали для раненых; страну наводнили прокламации с призывом к молодежи примкнуть к повстанцам; газеты стали упрекать Сербию и Черногорию за медлительность в момент, когда вековечный вопрос мог быть разрешен в три-четыре недели!

Васу и Мичо словно подменили. Они помолодели и, совсем как дети, позабыли о всякой осторожности и чувстве меры!

Тогдашнее состояние духа и степень наивности сербов можно лучше всего определить словами капитана, которые он произнес в «концилиабуле» однажды вечером. Слепая сила сказал:

— Сейчас и я вижу истинное положение вещей! Все это дело рук России и Австрии! Австрия согласится с тем, чтобы Сербия и Черногория начали войну, а в случае надобности и сама вступит в войну, чтобы создать великую сербскую державу! Не знаю, какую она получит за это награду, но получит непременно!

Повстанцы начали свободно переходить на австрийскую территорию, в то время как туркам Австрия чинила всевозможные препятствия. Затем произошло еще большее чудо: из Черногории и Сербии явились добровольцы, а вслед за ними пришли на помощь и гарибальдийцы из Италии. Гарибальдийцы, одно имя которых до вчерашнего дня было ненавистно австрийцам, повалили целыми толпами к Дубровнику и Боке. Потом прибыли русские добровольцы, чешские, словенские. Словом, сущее вавилонское столпотворение. Полицейские мешались с добровольцами и повстанцами. Добрые вести с полей сражения объявлялись торжественно; императорские комиссары братались с патриотами и веселились с ними вместе.

Дживо и еще несколько юношей договорились примкнуть к повстанцам. Накануне Дживо весь вечер просидел с капитаном перед кафаной, однако не только не раскрыл своего намерения, но нарочно вел себя так, чтобы завтра лучше оценили его смелость. Проводив, по обыкновению, капитана домой, он сказал:

— Спокойной ночи, капитан! Прощайте! Может быть, навсегда!

Капитан разразился громоподобным смехом, оскорбленный юноша поспешил восвояси.

На другой день, на заре, у городских ворот собрался небольшой отряд молодых дубровчан и русских: одни с револьверами, другие со старинными пистолетами, кремневыми ружьями; у каждого сумка с боезапасом и хлебом.

Русские были одеты пестро: кто в черногорской одежде, кто в русском кафтане, кто в далматинских капах и безрукавках, все с острагушами.

Маленький отряд двинулся по требинскому тракту; подходя к водопою, люди увидели странного на вид мужчину, который, очевидно, поджидал их. На голове черногорская капа, на ногах опанки и пестрые носки поверх голубых офицерских брюк. На нем был китель, широкий кожаный пояс, за который он воткнул револьвер и охотничий нож, через плечо по-казацки висела сабля.

Когда они подошли, он встал перед ними, слегка вскинул голову и представился:

— Горчинович, капитан в отставке! Хочу примкнуть к вам, если позволите!

— Капитан! — воскликнул Дживо. — Значит…

Все пожали капитану руку и тотчас тронулись дальше. Русские затянули «По чувствам братья мы с тобою» — песню декабристов{35}.

Капитан на ходу разговорился с русским офицером, который ушел из армии, только чтобы участвовать в восстании. Его земляки были: двое — студенты, трое — дворяне и один — машинист. Дубровчан представляли Дживо, столяр, помещик, студент-богослов, сапожник, слуга из кафаны и матрос.

На герцеговинской границе свернули с проезжей дороги и пошли напрямик; капитан стал спотыкаться.

— Эге-ге, — произнес он как бы в шутку, — тридцать с лишком лет тому назад я прыгал здесь козлом, а сейчас… Кто бы сказал, что когда-нибудь я снова увижу эти края? Ха-ха-ха, уж больно хорошо их вижу!

И он сел на камень, утирая ладонью сбегавшие из-под очков слезы.

Под вечер прибыли к захваченному повстанцами монастырю Дужи.

Вокруг монастыря, за оградой, на галереях в самых разнообразных позах расположились кучки людей — и во сне такое не приснится! Здесь были представлены почти все европейские одежды, звучали почти все европейские языки, — здесь были и монахи в камилавках, и шумадийцы в народных костюмах, и черногорцы, и гарибальдийцы в красных рубахах и фантастических шляпах, и русские в черногорских гунях и далматинских красных капах! Кроме того, здесь можно было собрать великолепную коллекцию оружия всех эпох. Попадались кремневые и дамасские ружья, средневековые мушкеты, острагуши, пистолеты, револьверы, сабли, даже копья! Но многие пришли без всякого оружия.

Новоприбывших смутил равнодушный прием. Капитан Мичо расспросил, где воевода, и пошел во главе отряда знакомиться.

Слуга воеводы провел их в трапезную; там в густом дыму они застали еще около десятка главарей. Какой-то щуплый, похожий на еврея молодой человек среди общего молчания что-то писал.

Воевода произнес несколько принятых в подобных случаях слов, а затем добавил:

— Что же вам сказать, сами видите! Нет ни оружия, ни снаряжения, ни порядка!

Русский офицер заявил, что привез деньги на покупку всего необходимого.

— Денег у нас достаточно, — возразил воевода, — да что проку, когда нет и не может быть порядка. Впрочем, обсудим это попозже, а сейчас, простите, у меня спешное дело.

Русские отправились искать своих земляков, капитан Мичо — своих родичей Горчиновичей, а Дживо пристал к шумадийцам, собравшимся на выгоне в стороне от монастыря вокруг молодого парня с тамбурином. Все они, как и друзья их гарибальдийцы, были народ веселый. Сразу же перезнакомились. Тамбураша звали Влайко Шапчанин.

Дживо вспомнил про капитана только вечером и нашел его в монастырском дворе, оживленно спорящим с пожилым плотным гарибальдийцем. Около десятка итальянцев, усевшись вокруг, слушали их словопрение, которое велось на итальянском языке. Речь шла о стратегии и, кажется, касалась штурма Требине. Итальянец горячился, защищая свою точку зрения, и после каждого третьего слова кричал: «Но я вас уверяю, кептен», — он почему-то называл его «кептеном», в то время как итальянцы говорят «капитанио».

Мичо, Дживо, богослов, помещик, слуга, матрос и сапожник переночевали у костра вместе с шумадийцами. Влайко Шапчанин оказался не только прекрасным тамбурашем и певцом, но и замечательным балагуром.

На рассвете поднялся страшный шум. Все вскочили и кинулись, сами не зная куда, оглушенные выкриками на различных языках.

Заняли позиции на склоне какой-то горы. Сквозь туман неясно виднелось Требине, у стен его кишел людской муравейник. Оказалось, что гора называется Троичина Главица и что турки задумали захватить монастырь.

Капитан уселся на пень, закрыв лицо ладонями. Дубровчане столпились вокруг него; гарибальдийцы стояли отдельно, шумадийцы тоже, герцеговинцы и среди них воевода… тоже отдельно.

Вдруг затрещали ружья и послышались крики: «Вперед!» Все стали стрелять, как попало и куда попало. И тотчас порядок смешался; капитана видели уже где-то в поле, в стороне от войск. Он озирался по сторонам, в правой руке держал саблю, в левой — револьвер. Невдалеке от него лежал человек.

Всего, что произошло потом, не передашь. Перед полуднем люди в невообразимом замешательстве и беспорядке сбежались к монастырю. «Турки отбиты», — переходило из уст в уста, но было ясно, что каждый твердил только то, что слышал от другого. Шли разговоры, будто убито пятнадцать повстанцев. Дубровчане уцелели, но тут же возникло предположение, что капитан погиб. Воевода отдал приказ всем повстанцам, кроме герцеговинцев, разойтись и собраться завтра утром в пограничном селе.