— Черрт! Неужто Яков?

— Ахти! — всплеснула руками Мария, указывая на толпу. — Ахти! Как на потеху какую!

В толпу замешались даже женщины с малыми ребятами на руках.

— Черрт… Какие усищи, какие плечи! — крикнул Илия, шагнул навстречу брату и, схватив за плечи, поцеловал.

— Как ты? — едва вымолвил пораженный Яков.

— Хорошо, а ты! Черррт… настоящий гренадер! Обзавелся домом, кучей детей, похоронил брата, а я ничего и не знал. Ну, ну, ладно.

— Я… брат… я тебя никогда…

— Привет, земляки! — крикнул Илия заполнившей двор толпе.

— Здравствуй, Илия! С приездом! Ты, значит, живой! — закричали снизу.

— Я думал, что ты давно на том свете, и душу твою поминал, — произнес Яков.

— Ха-ха-ха! Вот здорово! Душу поминал! Ха-ха-ха!

— Покойный Шкулич, тот, что ушел с тобой, сказывал, когда вернулся, будто ты погиб в Италии, в каком-то бою, — продолжал Яков. — С тех пор все считали, что тебя нет в живых.

— Шкулич рассказывал! Значит, говорите, он окочурился!

— Истинная правда, как на духу, брат, хвалил тебя покойный Шкулич, — начал какой-то старичок, пуская дым из короткого чубука. — Что верно, то верно, брат, говорил, будто ты отличился в какой-то войне и якобы капитан…

— Я участвовал в двадцати пяти сражениях! — прервал его Илия, повернувшись спиной к своим, и, широко расставив руки, оперся на перила веранды. — В двадцати пяти, представляете? И чуть не в каждом втором бою бывал смертельно ранен! Подумаешь, проказа Шкулич им что-то наплел — слушайте его больше. Десять смертельных ран! Трудно поверить, но это так. Падаю, меня относят в лазарет, врач осматривает и говорит: «Тот!» — по-нашему значит: «Мертв!» Алзо[31], десять раз врач сказал: «Инфантерист Илия Пулин тот!» Они так выговаривают: Илия Пулин! А я полежу месяц, другой, пока вытечет из меня отравленная кровь, и становлюсь еще крепче. Алзо, у меня срослись три перебитых кости: лопатка, ребро и голень. И голень, представляете? Врачи никогда такого не видали. Впрочем, по порядку. Каждый раз, как поправлюсь, начальники мне говорят: «Пулин, вы полючиль солотой медаль, сейчас мошете домой!» А я им: «Нет, господа! Илия Пулин остается! Илия Пулин настоящий далматинец! Пока война, буду воевать!» И так, милые мои, вот этот рыцарь перенес двадцать боев и восемь смертельных ранений! — закончил Илия, ударив себя в грудь, и снова поднес к губам флягу.

— Убавил на две раны, — бросил кто-то под приглушенный смех.

— Прошу вас, братья, оставьте нас, впереди много времени, наслушаетесь еще! — прервал их Яков с горькой усмешкой. — А вы две чего стоите? Ты, Мария, ужин думаешь готовить, а? Так-то ты моего брата встречаешь! Пойдем, Илия, в дом!

Женщины ушли и увели с собой детей.

— Должно быть, и цесарь слыхал о твоих подвигах? — завел опять старичок с трубкой в зубах, когда все двинулись к выходу.

— Кто? Цесарь? — подхватил Илия, закручивая ус. — Дай бог ему здоровья, я сам с цесарем разговаривал, вот как сейчас с тобой, в добрый час будь сказано! Приехал он в Венецию, стал делать смотр войскам и вдруг как крикнет с лошади: «Кто тут Илия Пулин?» Я из строя на три шага вперед и кричу: «Здесь ваш верный солдат!» Цесарь поглядел мне прямо в глаза, отъехал малость — и на меня, да как хватит что есть силы рукой по плечу, да как гаркнет: «Бра-во, далматинец, бррра-во! Будь у меня десять полков таких солдат, я завоевал бы второе королевство!.. Очень жаль, очень жаль, очень жаль (так три раза и повторил), что ты на плохом счету, не то тотчас назначил бы тебя главнокомандующим. А так, ступай-ка домой, я дам тебе хорошую службу, чтобы жил ты в достатке до самой смерти. А пока вот тебе сто дукатов…»

— Такую уймищу денег отвалил! — простодушно воскликнула какая-то женщина, баюкая ребенка на руках.

— Погоди, не перебивай! Офицеры, окружавшие цесаря, попадали на колени. «Пресветлый государь, — сказал старший, — молю тебя, прости Илии его вину, пусть останется с нами наш ратный товарищ, наша гордость. Потому в конце концов вина его не так уж велика! Сущие пустяки! Повздорил и в запальчивости зарубил двоих-троих, уж больно горяч этот солдат! А это простительно рыцарю, который выдержал тридцать сражений и получил пятнадцать тяжких ран…

— Теперь набавил! — заметил кто-то внизу.

— Что ты там бормочешь, парень! Держи язык за зубами перед старшим!.. Ну, цесарь засмеялся и взялся было за пояс, чтобы снять свою саблю и навесить ее мне, — цесарь поступает так раз в жизни, когда хочет отличить высочайшей наградой. Но я остановил его:

— Не надо, пресветлый государь! Великое тебе спасибо! Мне самому захотелось покоя! — Тут поднялся галдеж: просьбы, крики и, ей-богу, даже угрозы, но я настоял на своем, взял сто дукатов, простился с друзьями, приоделся и к своей графине…

— Эхма! — прокатилось по двору.

Яков плюнул и вошел в комнату.

— Не обращай внимания на мелюзгу, Илия! — сказал старичок. — Кто рос со скотиной, господских дел не понимает.

— Конечно! — с серьезным видом поддакнул другой. — А кто эта графиня? Жена твоя, что ли?

— Ради бога, уйдите! — крикнула с порога Мария.

Из комнаты донесся какой-то топот, детский визг и приглушенный голос вдовы, словно она о чем-то спорила с деверем.

— Погодите, еще несколько слов! — заорал вдребезги пьяный Илия, оторвавшись от фляги и переведя дух. — Кто она, спрашиваешь? Самая красивая и богатая вдова в Венеции, вот кто! Графиня Вивалди…

Яков с позеленевшим лицом выскочил и кинулся по лестнице вниз, гости поспешили со двора.

Снохи ввели деверя в комнату и усадили за накрытый стол.

— Ну и враль! — сказал старичок, когда Яков затворил за ними ворота. — Нисколько не изменился!

— Что и говорить, врет, как нанятый, но занятно — всю ночь бы его слушал! — заметил кто-то.

Все поддержали его и договорились угостить Илию на следующий день, тем более что завтра праздник и в корчме соберется большая компания.

Яков слышал из-за ограды весь разговор. Толпа разошлась, а он долго еще уныло стоял там, сердце его болезненно сжималось, и наконец он заплакал, как ребенок. Потом зашел под веранду, промыл глаза водою из ведра, утерся рукавом и поднялся в дом.

Илия храпел вовсю, уронив голову на край стола.

Не говоря ни слова, Яков подхватил брата под мышки, женщины взяли за ноги, и они перенесли его на стоявшую в углу кровать.

Верх дома не был разгорожен, и вдоль стен одной просторной комнаты стояло несколько кроватей. Брат стянул с Илии сапожищи, расстегнул ему мундир, вернулся к столу и, облокотившись, закрыл лицо руками. Мария и Анна тоже сели за стол, ожидая, когда хозяин нарежет на куски уже остывшую жареную говядину.

— Яков, не убивайся! — сказала жена. — Начинай-ка! — и пододвинула к нему блюдо, но в тот же миг слезы брызнули у нее из глаз.

Яков выругался, вскочил, быстро сбросил с себя одежду, распоясался, разулся — все это с такой поспешностью, словно собирался прыгнуть в воду, и бросился на постель.

Женщины долго шептались за столом и потом тоже улеглись.

На заре в городе зазвонили колокола, возвещая «осеннее рождество», как кое-где в Приморье называют праздник всех святых.

Яков был православным, однако из любви к своей Марии по большим католическим праздникам не работал. В то утро под звон колоколов супруги, заранее сговорившись, надели рабочее платье, оставили дом и ребят на попечение Анны, спустились в хлев и погнали своего мула в поле — шли они туда не работать, а без помех поговорить.

День выдался теплый, совсем весенний, такие бывают в эту пору года только в Приморье.

Дети играли во дворе, Анна задумчиво сидела на веранде и ждала пробуждения деверя, чтобы подать ему умыться; перед ней стоял кувшин с водой.

Скрип дворовой калитки вывел ее из задумчивости. Вошел стражник, коротыш с саблей, бившей его по пяткам.

— Доброе утро! Мне сказали, что это дом Булина. Здесь солдат Илия Булин?