Невестка оказалась работящей, опрятной, всегда ровной и покорной свекру и деверям. Это признавали все соседи, следившие за каждым ее шагом, и, что самое главное, то же подтверждали Шпирак, Митар и Перо. Не отрицал того и Болтун, но о невестке он высказывался неохотно и, если приходилось что говорить, обычно коротко бросал: «Да, неплохая!»

С тех пор как женился брат, Болтуна словно подменили. В досужие часы он шел к сестре, садился подле нее и часами задумчиво курил, не говоря ни слова, лишь изредка шутил с ее маленьким сыном. Аница диву давалась. Раньше, бывало, его ждешь не дождешься; не раз она укоряла брата, что не навещает ее, а теперь вот не отходит ни на шаг, но сидит какой-то скучный и хоть бы слово вымолвил, что с ним. Аница больше всего любила младшего брата, она его вынянчила, была ему не только сестрой, но и матерью. Наконец Болтун выложил все, что накопилось у него на душе.

— В нашем доме угнездилась лютая змея! Вот потому я…

— Ну, что ты, братец! — перебила его Аница. — Все вы ее хвалите…

— Да, да, старая песня: тихая, старательная, бережливая — то, се, а в общем ерунда…

— Как ерунда?..

— Ерунда, говорю тебе, потому что в доме неладно. Никто из нас не может выдержать ее взгляда; не можем разговаривать с тех пор, как она с нами; не можем дышать… Что-то непонятное творится, не знаю, как объяснить, словно дом стал тесным, закупорили его со всех сторон, и словно огонь под ним тлеет. С поля не тянет под родную кровлю, а как соберемся, только удивленно переглядываемся. Старик не жалуется, Митар молчит, Перо тоже ни слова, но у каждого на лице написано, что у него на сердце камень! Нет! Так долго не может продолжаться, — закончил Болтун, скрипнув зубами.

— Господь с тобой, Симо! А Илия?

— А Илия словно завороженный! Присох к ней душой. Если не занят, не отходит от ее юбки. Уставится в проклятые глазищи… не может насытиться их взглядом, от которого всякому другому бежать впору. Играет с ней, как с куклой, ласкает прямо на глазах старика, готов голову оторвать тому, кто скажет ей дурное слово, и во всем ей мирволит. Но скоро этому придет конец! — сказал Болтун и снова скрипнул зубами.

И с тех пор он перестал ходить к Анице.

В первый день масленой, около полуночи, Мария стонала во сне так громко, что разбудила всех домочадцев, кроме свекра и мужа. Болтун поднялся с постели и постучал кулаком в перегородку, крикнув:

— Да замолчи, чтоб у тебя язык отсох!

Мария села и залилась слезами. Митару стало ее жаль, и он спросил, не больна ли она. Невестка не ответила, но плакала до самого рассвета, пока все, кроме старика, не встали.

— Не знаю, что со мной, — прошептал Шпирак, — не могу даже пальцем шевельнуть, словно у меня кто-то, храни нас господь… всю силу высосал. Простудился, верно, ну вы, дети, ступайте, не теряйте времени, а я подойду, если смогу.

Братья отправились в Горное Поле окучивать виноград, нагрузив двух мулов мотыгами, провизией и ряднами с тем расчетом, чтобы там же заночевать. От Рибника до виноградников было более часу хорошего хода. Долго братья шли молча, наконец Митар решился и начал рассказывать Илии, как его молодка скулила без всякой к тому причины.

— Причину нетрудно угадать! — ответил молодожен. — Бесстыдник Болтун стучал и бранился, а женушка у меня — что красная девица, вот и расплакалась.

Привязавшись к его словам, Перо по-братски принялся подсмеиваться над Илией, что тот, как женился, стал жеманиться и строить из себя неженку.

— Остается только напялить шляпу, выучиться по-итальянски да извиваться перед ней, подобно какому расстриге! «Женушка — что красна девица!» А почему бы сразу не сказать: «Синьора! Бу джорно! Пуклименти!» Да еще вот этак поклониться!

Все, в том числе и Илия, прыснули со смеху. Теплая, братская любовь согрела их, как бывало, они развеселились, стали шутить друг над другом. Давно уже они так весело и дружно не брались за свою тяжкую работу.

После полдника, только они легли под оливами, прискакал на коне соседский паренек с криком:

— Бегите домой! Шпирак умирает…

— Что? Вот тебе и на! Он тебя послал? Разве ему хуже? — расспрашивали братья.

— Тетка меня послала и наказала не терять ни минуты!.. Поп уже отпустил ему грехи!..

Рассуждать не приходилось. Илия первым вскочил на мула, Митар на другого, Перо сел на лошадь, и они поскакали, поднимая пыль столбом. Болтун с соседским пареньком побежал за ними.

Застали они Шпирака со свечой в руке. Подле него стояли Мария, священник и соседи. Умирающий говорить не мог, но был еще в сознании. Он обвел их долгим взглядом и скончался…

— Конечно, человек может умереть мгновенно, но такого здоровяка, каким был Шпирак, казалось, могли сразить только пуля или нож! — произнес священник, крестясь.

— Мы любя звали его дедом, а ему недавно лишь перевалило за пятьдесят, — добавил один из соседей. — Ведь ни одного зуба плохого у него не найти, глаза, как у сокола, лицо всегда румяное. Да что говорить, копал наравне с сыновьями, запросто закидывал на мула ношу в пятьдесят ок, ходил без устали целый день — так сказать, мужчина был в полном соку, и вдруг, поди ты, — скончался!.. Господи, чего только не бывает на этом свете…

Сыновья, Аница и Мария окаменели, не зная, сон ли это или явь. Опамятовавшись, Мария, ударяя себя кулаками в голову, заголосила: «Горе мне, грешной!» Аница упала без чувств. Илия, Митар и Перо опустились перед покойником на колени. Болтун, подбоченясь, забегал по комнате и закричал:

— Эх, отец, бедный отец, вот как будешь ты нянчить внука!.. Стряслась лихая беда, ждал ты ее!.. Ах, если бы я знал!..

Люди бросились их утешать.

Убитая горем Аница все же сообразила, что может случиться еще большее несчастье, и повисла на шее у Болтуна. Джуро, ее муж, помог уговорить Болтуна уйти к ним, пока не утихнет первая боль.

Убрав, как положено, покойника, свои и чужие уселись вокруг него. Мария по-прежнему твердила те же три слова: «Горе мне, грешной!» Все знали, что Мария красноречивой не была, однако сейчас каждому показалось странным, что ее язык не пролепечет что-нибудь другое. А когда и крестьяне услыхали, как она прошлой ночью стонала, как сразу вслед за тем занемог свекор, они тотчас разгадали причину его смерти. Все строили догадки, от какой болезни умер Шпирак, но никто не решился высказать прямо то, в чем был убежден и что вертелось на кончике языка. Может, какая женщина и выболтала бы что-нибудь, не будь у нее перед глазами крепких кулаков Илии.

Бедняга Митар из кожи лез, чтобы отвлечь людей от страшной правды. Под конец он сказал:

— Ступайте, люди, что попусту воду в ступе толочь. На все божья воля — и в животе и в смерти!

Священник ночь напролет читал Евангелие. Болтун успокоился подле братьев. Аница тихонько причитала у изголовья покойного, Мария забилась в каморку…

Тяжко было Луетичам отправляться утром на работу, не слыша любимого голоса, который они привыкли слышать с тех пор, как себя помнили. Суровая правда забывалась лишь во сне, но тем ярче она вставала перед отдохнувшим мозгом и на голодный желудок. Каково было им днем, каково ночью, может знать только тот, кто пережил такое горе. Митар ободрял братьев:

— Будем работать и молить бога, чтобы не стряслась какая другая беда!

Но злой рок не дал им передышки.

На второй неделе великого поста пришли повестки всем парням рибницкой общины от двадцати до двадцати четырех лет с приказом собраться на площади. И Митар Луетич оказался среди них. Едва только молодые люди сошлись, их окружили со всех сторон солдаты, а судья с балкона суда прочел приказ цесаря о том, что и в Далмации производится рекрутский набор и он надеется, что далматинцы будут храбрецами, каковыми были испокон веку, и будут верны цесарю. После этого парней начали вызывать поименно и в чем мать родила взвешивать, измерять и почти всех забрали, объявив, что каждый обязан отслужить его величеству десять лет, и заставив принять присягу.