Такое объяснение странностей Брне вполне удовлетворило и слуг, и вскоре через них оно распространилось и среди крестьян. А так как фратеры его не опровергали, а Брне продолжал добросовестно преподавать ученикам самый трудный раздел богословия и так громко молиться богу в своей келье, что слышно было даже за стенами монастыря, то объяснение дьякона стало непреложной истиной.

Правда, Навозник, отделяя для Брне в полдень и вечером большущие порции, слегка сомневался в истинности подобного покаяния, но Кот убедил его, что такой «грешок» сторицей возмещается знаниями богословских «твердынь».

Август в этом году выдался необычайно дождливый. Настроение у всех упало. Брне вставал все реже, Кузнечный Мех последовал его примеру. Навозник однажды неистово раскричался, требуя увеличить ему порцию вина, что Тетка и сделал. Сердар, с тех пор как не мог уезжать за реку, был охвачен каким-то беспокойством и все чаще посещал черную кухню. Бурак стал опаздывать в церковь. Тетка по ночам снова разгуливал по келье с трубкой в зубах.

Однажды Брне и Баконя улеглись, как обычно, поздно ночью. Фра уже было задремал, как вдруг услышал, что висевшие на стене справа от него часы остановились. В тот же миг потухла лампада и замолкли часы, висевшие слева. У Квашни от страха перехватило дыхание, он с трудом сел и через силу окликнул племянника. Баконя не проснулся. Тогда Брне схватил сапог, швырнул его в дверь и заревел так, словно его режут. Баконя вскочил и, думая, что к дяде забрались разбойники, выбежал на галерею, позвал на помощь. Фратеры и послушники тотчас сбежались.

— Что случилось? — спросил Сердар.

— Не знаю. Должно быть, большая беда.

Когда все вслед за Сердаром ввалились в келью и зажгли свечу, Брне тяжело задышал и зажмурился. Сердар незаметно привел в действие одни часы, Тетка — другие. Придя в себя, Брне рассказал, что произошло. Они же стали уверять, будто все это ему приснилось, а лампада погасла, когда они распахнули дверь. Тетка отослал всех прочь и остался с Брне, покуда тот не заснул.

Вторая попытка Тетки и Сердара выманить Брне из кельи оказалась вовсе смехотворной. Было начало сентября. Дожди прекратились, наступила прохладная осенняя погода. Тетка и Сердар сидели у Брне допоздна. Брне, как обычно, толковал им неясные места из какой-то богословской книги, и как раз в ту минуту, когда он, разведя руками и подняв брови, задумался над самым трудным изречением, снаружи, перед самым окном, сверкнула молния. Ночь была ясная, но безлунная. Тетка и Сердар переглянулись, Брне вытаращил на них глаза. Через мгновение огненная лента пролетела в обратном направлении, оставляя за собой темную полосу дыма. Гости встали, но в тот же миг огонь появился у самого окна, и Брне увидел, что это зажженная тряпка, привязанная к длинному шесту. Сердар внезапно распахнул окно, с бранью оттолкнул шест и расхохотался. Тетка тоже не мог удержаться от смеха. Брне, видя, что окно отворяется, быстро лег в постель и закрыл голову шалью.

И хотя подноготная всей этой истории была очевидна, Сердар выкрутился из положения, придумав, будто он приказал слугам прогнать таким манером засевшую в трещине стены птицу. На самом же деле Сердар и Тетка в надежде, что Брне выскочит из кельи, договорились с Увальнем, что, когда они выйдут из кельи и дадут знак, Увалень должен будет помахать перед окном зажженной тряпкой. Но тот напился и знака не дождался, к тому же шест у него застрял в ветвях растущего у окна вяза. Когда к Брне вернулся дар речи, он страшно рассердился на Сердара за то, что тот посмел отворить окно. Потом позвал Баконю и велел растирать себя суконкой…

За несколько дней до рождества богородицы явился первый должник Брне, зажиточный крестьянин из прихода фра Томе. Отсчитав двести талеров — долг с процентами, он взял расписку и пошел с Баконей к переправе. По приказу дяди Баконе следовало следить за тем, чтобы крестьянин не встретился с кем-нибудь из слуг. Баконя чувствовал в себе какой-то перелом, словно в него вливались небывалые силы, словно он на пороге новой жизни. Вернувшись в дядину келью, Баконя невольно уставился на выглядывавший одним боком из-под кровати кованый сундучок. Когда дьякон и Буян явились, как обычно, на урок, их взгляды (вероятно, по примеру Бакони) тоже оказались прикованными к сундучку.

С тех пор, изо дня в день, после утрени, Баконя направлялся к переправе, дожидался должников, вел их к дяде и провожал обратно, за что получал гостинец. Сундучок наполнялся, но был уже скрыт от любопытных глаз. В разговорах с товарищами Баконя значительно преуменьшал притекавшие суммы и, когда долги были почти собраны, стал говорить о них, кривя губы, словно он ожидал гораздо большего…

В начале ноября в монастыре шли большие приготовления к наступающему празднику святого Франциска осеннего. К этому дню в монастыре собиралась уйма народу и духовенства. К тому же предстояло еще избрать нового настоятеля. Брне от должности был отрешен, а Тетка только временно исполнял обязанности настоятеля. Накануне праздника прибыло восемь фратеров, среди них Вертихвост, Слюнтяй и Скряга. Тетка стал уговаривать Вертихвоста помириться с Квашней. Вертихвост тотчас согласился, видимо, причиной тому был брат, не погасивший своего долга Квашне. Состоялось торжественное и всенародное примирение. Вертихвост в сопровождении Тетки и еще семи приехавших фратеров первым вошел в келью Брне и, широко раскинув руки, сказал:

— Брат мой во Иисусе, прости мне нанесенные тебе обиды.

— Бог простит, как прощаю и я, — ответил Брне, целуясь с ним и со всеми остальными.

День Франциска осеннего выдался солнечный, ясный. Уже к первой мессе собралось немало ближних заречных крестьян. Поднялась обычная сутолока. Большинство фратеров сидело в исповедальнях. Мужчины и женщины, разбившись на группы, ждали очереди, потому что в день «отпущения» прежде всего полагалось, отстояв мессу, исповедаться, а во время другой мессы — причаститься.

Вот уже первая волна богомольцев, уладив дела с богом и освободив место следующей, хлынула в трапезную к фра Тетке, чтобы внести свою лепту. Тетка любезно принимает каждого, записывает даже самое ничтожное приношение, а Навозник и Кот обносят гостей ракией; потом народ разбредается по всему монастырю, кто направляется в галерею, кто располагается во дворе и принимается за еду. Вскоре первую волну паломников в трапезной сменяет другая, чтобы снова разбрестись по монастырю; каждому хочется отдохнуть в его стенах.

Баконя стоял на страже у двери первой комнаты. Дядя сидел у себя на диване. Опасаясь посетителей, он вздрагивал, лишь только слышал шаги в галерее.

— Кто это пришел? Что за люди? — спрашивал он каждую минуту. А Баконя тихонько приоткрывал дверь, выглядывал и отвечал на его вопрос. Несколько раз он высовывал голову и громко кричал, чтобы слышали и другие:

— Фра Брне болен. Не может вас принять. И поговорить не сможет!

— Уж не должник ли какой? — спрашивал дядя. — Насчет долга не поминал, а?

Баконя качал головой с выражением, которое означало: «Сам знаю! Уж должника-то я не пропущу, если даже он ничего не скажет!» А между тем народ все прибывал (уже с утра его было гораздо больше, чем в другие годы). Баконя размечтался. Он живо представил себе прошлые «прощи»: первую, когда он, будучи еще новоначальным послушником, прославился, разыскав дядиного Буланого; вторую — перед смертью Дышла, когда крестьяне дивились, что он, Баконя, не только всем превосходит сверстников, но заткнет за пояс даже многих взрослых; третью, когда перед вечером, сидя на гнедом и ведя на водопой еще трех скакунов в поводу, он при виде зврлян заставил танцевать коня, так что у матери (в тот день пришла мать с Косой и Чернушкой) взыграло сердце; четвертую, когда он уже посерьезнел и больше не рисовался ни молодечеством, ни ловкостью, а стрелял глазами в сторону смуглянки Елы, с которой к тому времени познакомился… Баконя глубоко вздохнул. Юноша не мечтал теперь о пустяках, он мечтал о свободе, завидовал Буяну и Пышке, которые, правда, очень заняты в церкви, но все же хоть на людях, а у него просто ноги затекли сторожить дверь. И унизительно. Разве дело послушника на пятом году учения украдкой подглядывать, кто проходит по галерее? Вдруг он отворил дверь пошире и высунулся.