Вскоре, однако, поток живых прервался, продолжали вывозить только раненых и убитых.

Пыльный свет из узких окошек падал на двух охранников, стоявших возле входа в клетушку, похожих на тех, что Лука видел вчера в кабинете папы Бастиана. Вероятно, это и были телохранители его святейшества, стерегущие лично его, Луку, для неминуемой смерти, запланированной давно и неизвестно кем. Было душно.

Еще накануне в нем время от времени возникал необоримый страх. Ночью он готов был выть по-звериному, тут же страх улетучивался, но на сердце оставались следы, словно липкие пятна. И в то же время он не боялся своей смерти – что-то грозное, необъяснимое появлялось в ночном чувстве, объяснить это разумно он не мог. То было ясное и точное предчувствие беды – не смерти, а беды, – которая грядет уже совсем скоро.

Он никогда не знал такого страха. Во все годы взросления в нем много раз возникала та странная и величавая мелодия, из каких-то диких просторов доносился гул невнятных угроз и темный ветер беспокойства – слабые, но ясно ощутимые ветерки, которым суждено укрепиться, подняться до небес и стать пляшущими смерчами грозовых ветров. И вот, кажется, обычный человек бог знает зачем оказавшийся среди этого ада, уже задыхается под напором урагана и, захлебываясь, закатывает под лоб глаза, готовясь к своему великому перевоплощению из живых в мертвые.

Он не мог сейчас точно знать – простой послушник Лука, метельщик из Братства святого Матвея, погибшего несколько дней назад под ударом отряда лесных, – что грозное предчувствие, одолевавшее его, является и в самом деле предвестником его гибели на этой ожидавшей его арене. Но наитие подсказало ему, что он должен обзавестись чем-то, что было бы как запасные руки и ноги, как дополнительный доспех на его коже, словом, найти какой-то надежный заслон для собственной слабости. Это ему подсказывал инстинкт, точно такой же, что и у грызунов, роющих норки для темной и теплой защиты.

Но что, если он и в самом деле избранный? Что, если его тайные подозрения в своем необычном происхождении верны? И что мать говорила правду? Что он и есть Хозяин?

Лука – потомок и воплощение Великого Создателя! Но так ли невероятно подобное предположение? Если учитывать все те необычные приключения, случившиеся с ним – приключения, погубившие многих и многих, но не его, не его! – то его предчувствия не будут казаться необоснованными. Ведь только события демонстрируют нам нашу исключительность или ничтожность. Есть только один способ доказать его исключительность – остаться в живых на арене, куда его скоро пошлют. Он уже слышит, доносящийся сюда, в этот его склеп, охраняемый центурионами его святейшества, беспощадный гул войны, пронзительные вопли обезумевших от ярости и страха гладиаторов, один за другим расстающихся с жизнью. Гудит, сотрясая землю, ураган битвы, своим неумолчным рокотом намекая об иной судьбе, чем тягучие дни человека, покорно ждущего смерти.

Он очнулся от своих мыслей. Рядом стоял центурион, только что тронувший его за плечо.

– Что, пора? – тревожно спросил Лука.

Охранник кивнул и, звякнув металлом лат, отступил на шаг, пропуская его в коридор.

Перед щитом, наглухо закрывавшим выход на арену, один из охранников, сделав знак Луке подождать, отодвинул доску со смотровой щели. Она была высоко расположена, и Луке пришлось подняться на носки, когда центурион дал ему возможность посмотреть. Оружейник, гремевший металлом, хрипло рассмеялся, тыча ему в спину здоровенным топором. Лука, оглянувшись, взял рукоять. Смех оружейника смолк, когда тот убедился, что шутка не удалась: у пленника было много силы, и топор пришелся впору. Центурион у ворот хмуро сказал, ни к кому не обращаясь:

– Его привел пилигрим, дурак. Ты завтра же будешь у Конви в гостях, если он о тебе вспомнит.

Лука не оглянулся на онемевшего оружейника. Его взгляд был прикован к тому, что открыла смотровая щель. Вся обширная круглая арена, не менее трехсот метров в диаметре, была заполнена остервенело сражающимися лесными. Казалось, их было несметное множество, но тут же взгляд освоился с пространством, вернее, с той частью, которая была ему видна и позволяла ошеломленному воображению достраивать общую картину. Близко, очень близко два луперка, успев превратиться в гигантских волков, истязали друг друга. Один потерял или выбросил оружие и терзал собрата клыками, стараясь отгрызть ему плечо. Противник, страшно напрягаясь в неустойчивом равновесии, медленно погружал небольшой меч в живот врага и, воткнув по рукоять, так же медленно тянул его вверх. Наконец первый, перебирая клыками, достиг шеи врага, перекусил артерию, потом – с хрустом – шейные позвонки и, пошатываясь, стоял, оглядывая поле боя: труп под ногами и распахнувшийся живот, из которого лезли и лезли бесконечной длины серые, толстые, похожие на раскормленного питона внутренности…

Громко воющий гоблин, пробегая мимо, одним мимолетным ударом булавы вмял безобразно оскаленную голову в широкие плечи луперка, и тут же сам покатился по песку арены, споткнувшись о чье-то тело. Вскочив на него сверху, маленький и юркий эльф успел перерезать ему горло прежде, чем самого пополам разрубил обезумевший от всего происходящего сатир, забавно проскакавший дальше на своих мохнатых козлиных ножках.

Свирепые вопли убийц тонули в общем вопле ужаса и отчаяния, а сверху бессильно, злобно и яростно вопили кружившие над полем гарпии и летуны-гномы, забывшие о том, что они тоже смертны.

Лука оглянулся на центуриона. Тот, поймав взгляд пленника, безразлично пожал плечами. Оправившийся оружейник за спиной продолжал хрипло и злобно хихикать. Лука снова взглянул в смотровую щель. Глаз уже привыкал к виду смерти, и первоначальный ужас ушел. Теперь стало видно, что на поле не так уж и много бойцов. Та часть сражающихся, что загораживала здесь общий обзор, тоже таяла на глазах, а открывающееся поле являло глазу больше трупов, чем живых.

Лука, участвовавший за последние недели во многих сражениях, сейчас впервые смотрел бой со стороны. Зрелище потрясло его. Он только сейчас осознал, что в сражении его защищал сон разума, воля вселялась в руки, ноги, во все тело, не желая осознавать происходящее имеющим отношение к нему лично. А потом все забывалось в эйфории победы, и память отбирала только те моменты, которые, всплыв, не могли бы потрясти его.

Не то было сейчас, когда он оказался в роли стороннего зрителя. Он наблюдал бойню в самом отвратительном виде. Повсюду, кучками и в одиночестве, лежали трупы. Торчали руки, как будто мертвые жестами отчаянно звали живых, которых уже не было. Или почти не было. Желтый песок побурел от пролитой крови, стояла вонь от разбитых и посеченных внутренностей, и вопили, вопили обезумевшие трибуны и летуны в небе над ареной, волею его святейшества или общего Триумфа ставшие одним целым – просто зрителями.

Зачем он здесь? Лука повернулся к центуриону. Наверное, он задал этот вопрос, потому что солдат отрицательно покачал головой.

– Скоро, – наконец сказал он. – Уже скоро.

Лука не понял и вновь поглядел в смотровую щель. Поле арены заполняли служащие и рабы. Еще кое-где продолжались отдельные столкновения, но и они угасали. Тела и раненых растаскивали удивительно быстро. Только что везде глаз видел смерть, а теперь лишь добирали последние островки бойни. Тут же служители стали повсюду рассыпать свежий песок, и вскоре арена приобрела прежний вид.

Или почти прежний.

И продолжали вопить трибуны, доведенные до неистовства видом смерти. Бог войны – ненасытный и прожорливый – разжигал сердца, заставляя рты кричать, скандировать, требовать… В какой-то момент ухо стало различать ритм. Ритм породил слово, и скоро Лука мог слышать только одно: «Хозяин! Хозяин! Хозяин!»

Он снова оглянулся на солдата и с недоумением посмотрел на него. Тот понимающе кивнул и подтвердил вслух:

– Тебя зовут.

Заскрипела дверца, пропуская его и сопровождавших центурионов. Легкий толчок в спину. Песок почти не мешал ходьбе, под тонким слоем лежали твердые плиты. Оба солдата сопровождали его.