— Как? Ты слышала, что он сказал? Боюсь, что и мне жизни больше не даст. Предлагаешь нам жить в деревне?

Слова мамы оказываются пророческими. Спустя час ей звонит работодатель с новостью об увольнении, а через два дня санэпидемстанция закрывает мою кондитерскую за несоответствие требованиям.

Гордей не соврал, сказав, что свидетельство о разводе я получу по почте. Его мне принес курьер. А вместе с ним и глянцевый журнал.

“Один из самых завидных женихов страны, владелец текстильных и мебельных фабрик Орлов Гордей Владимирович повторно женился на дочери нефтяного магната Севастьянова Дмитрия Петровича. Союз, выгодный для обеих семей. Наследник двух значимых фамилий унаследует…”

Я перевожу взгляд на сына, лежащего в коляске, и сминаю журнал пополам.

— Ничего, сынок. У тебя есть мама. А такой отец нам не нужен.

3 года спустя

— Мам, я кушать хочу, — хнычет сын, дергая меня за руку, а у меня сердце едва кровью не обливается, когда я понимаю, что он очень давно не просил даже шоколадку.

В последнее время у меня туго с деньгами, и нам приходится сводить концы с концами. С тех пор, как полгода назад умерла мама, я никак не могу прийти в себя и начать жить дальше.

— Я картошку сейчас пожарю, хочешь?

Я стараюсь улыбаться при сыне, чтобы он не почувствовал, как у меня в душе кошки скребут. Ему всего три года, но он уже понимает, что многого мы себе позволить не можем.

Все три года его жизни он видит лишь нужду.

И мне стыдно и больно, что я не могу позволить себе кормить его каждый день вкусной едой, одевать в приличные новые вещи и водить в частный детский сад, где ему не пришлось бы терпеть насмешки остальных детей за свой небогатый вид и статус безотцовщины.

Но каждый раз, когда я задумываюсь о том, правильно ли поступила, что не сообщила его отцу о его существовании, я вспоминаю, что он за беспринципный гад и встряхиваю головой.

Ни о чем не жалею.

Пусть мне и тяжело воспитывать сына в таких условиях и жить в коммуналке, зато я не беспокоюсь, что одна из очередных любовниц мужа захочет посягнуть на жизнь моего сына, лишь бы охомутать такого бизнесмена себе.

— Мам, а ты когда зарплату получишь, купишь мне сок? Маленький, небольшой, чтобы не дорого.

Димочка такой маленький, а уже считает деньги. Меня это не умиляет. Наоборот, заставляет чувствовать себя паршиво. Что ж я за мать такая, которая не может обеспечить сыну лучшее будущее.

— Конечно, куплю, сыночек. И шоколадку возьмем.

Я сажусь на корточки и прижимаю Диму к себе, еле как сдерживая плач.

Мне плохо настолько, что болит сердце, но я усиленно глотаю слезы, чтобы не напугать его.

В этот момент раздается неприятная шипящая трель дверного замка.

Странно. И кто это может быть?

Я смотрю в глазок и вижу в коридоре двух женщин. Неприятное предчувствие оседает под лопатками, но я всё равно открываю дверь.

— София Павловна Боброва?

Передо мной стоят две женщины. Обеим лет за сорок. Одна в теле, со светлым пучком волос на голове и хмурым взглядом, а вторая — чуть помоложе, с черными жиденькими волосами, завязанными в тонкую косичку, худощавая, словно жердь, но смотрит на меня так же недовольно.

— Да. Это я.

Я делаю шаг вперед, упираясь ладонью об косяк, и прячу Диму себе за спину. Не нравится мне, как они на него смотрят.

— Мы из службы опеки. Пришли посмотреть, в каких условиях живет ребенок.

— Хорошо живет, — отвечаю я как можно спокойнее, а у самой сердце колотится, как бешеное.

Давление подскакивает, кажется, до небес, что я слышу шум пульса в ушах, но я стараюсь держаться уверенно.

— Это заметно, — морщится та, что в теле, и опускает взгляд.

Диме любопытно, вот он и выскочил чуть вбок, попав под взоры проверяющих. Не сразу я замечаю, что женщины смотрят на дырку в штанах в области колена и грязную застиранную футболочку.

— Мы только что вернулись с детской площадки. Он упал с качели, — поясняю я, чувствуя, что оправдываюсь, но зря.

— Плохо следим за сыном? Вроде не семеро по лавкам, чтобы вот так безалаберно относиться, — усмехается темноволосая, и я вижу ее кривоватые желтые зубы. Неприятная женщина.

— Со всеми случается, — говорю я чуть жестче, а у самой поджилки трясутся.

Вот только я уже научена опытом соседей по коммуналке, в которой мы с сыном живем уже полгода, что органам опеки нельзя показывать свою слабость. Они, как пираньи, сразу же учуют кровь и вцепятся зубами, раздирая плоть.

— Меня зовут Ирина Петровна Слуцкая, а это Тоня Семеновна Павлова. Начнем осмотр.

Я делаю шаг назад, и они входят в комнату.

— Трудоустроены?

— Да.

Начинается форменный допрос от Ирины Петровны, и я отвечаю, тщательно подбирая слова и тон, в то же время краем глаза наблюдая за тем, как Тоня Семеновна бесцеремонно лазает по шкафам, небрежно выбрасывает оттуда вещи и рассматривает всё содержимое.

Благо, что стыдиться мне нечего.

Помню, как к соседям-алкашам с соседней комнаты в прошлом месяце приезжали из органов опеки и обнаружили там игрушки для взрослых. Ору было на всю коммуналку.

— Где и кем работаете?

— Я кассир в супермаркете.

— Давно там работаете?

— Полгода. А это важно?

— Милочка, важно тут всё. Зарплата у вас маленькая, ребенка деликатесами не побалуешь…

— Я кормлю его овощами, фруктами, мясом обязательно, — начинаю я перечислять и вижу, что Тоня Семеновна открывает мою шкатулку и достает оттуда кольцо с бриллиантом.

— Ты только посмотри, Ира, — цокает, держа украшение в руках. — Сын в рванье ходит, а она тут себе фианиты покупает.

Я прикусываю язык, когда чуть не поправляю ее, что это бриллиант.

— Я не покупала, это…

— Подарок? — не дает она мне договорить и морщится. — Что, хахалей сюда водишь да при ребенке блудничаешь? Так и запиши, Ира, что проститутка.

Я быстро закрываю ладонями уши сыну, надеясь, что он не запомнил это слово.

— Что вы такое говорите?! — шиплю я, не выдерживая тонны оскорблений от этой хабалки. — Не смейте при моем сыне говорить подобной чуши. Я приличная женщина!

— Ага, приличная. Была бы приличная, была бы замужем. А так…

Дима вырывается и отбегает к дивану, подбирая с пола свою игрушку — маленького плюшевого пингвиненка, прижимает его к себе и оборачивается к нам, глядя при этом хмуро на незнакомых для него теть. Он очень сильно не любит, когда трогают его игрушки, поэтому всем видом показывает собственное недовольство.

— Ладно, малыш, собирайся, поедешь к отцу, — вдруг говорит Ирина Петровна и захлопывает папку с блокнотом, где вела записи по мере нашего разговора.

— Что? К какому еще отцу?

Я отступаю, чувствуя, как меня буквально шатает от тревоги, которая опоясала всю мою грудную клетку.

— Законному, — усмехается женщина. — Или вы хотите, чтобы мы отправили его в детдом? Как по мне, так это жестоко, когда у ребенка есть отец. Гордей Орлов. Или вы уже забыли, от кого залетели, милочка?

— Меня лишают родительских прав?

— Пока нет, — поджав губы, отвечает она и щурится.

А вот я чувствую себя при этом разговоре, как рыба в воде. Благодаря неблагополучным соседям, чьи дети, действительно, ходят в рванье и питаются не каждый день, я знаю свои права, как родителя.

— Вы не можете отобрать у меня ребенка. Я официально трудоустроена, не алкоголичка, не наркоманка, на учете нигде не состою. Жилплощадь имеется.

В ответ на мою речь воцаряется тишина. А затем Тоня Семеновна открывает последний шкафчик, и я едва не стону в голос, когда на свет она достает полупустую бутылку.

— А это что такое?

— Это не мое!

Никто мне не верит.

При вчерашнем скандале соседской семейной пары, жена прибежала ко мне в поисках успокоительного, мы заболтались, и ушла она поздно, оставив после себя этот злосчастный бутыль. Дернул же меня черт не выкидывать его, а поставить в шкаф, чтобы потом отдать его ей. Знаю просто их склочный характер, они за такое могут и удавить.