Но, тем не менее, никто из них меня не замечал. Я помахал горящей «рукой» из стороны в сторону, чтобы уж точно привлечь их внимание, но тщетно — меня продолжали упорно игнорировать. Тогда я спокойно прошел сквозь незапертую калитку и, неторопливо продефилировав мимо крыльца, остановился у раскочегаренной походной кухни.

Приятно тянуло разваривающейся кашей, запах которой хоть немного перебил чад от горящего жира и тлеющих волос. Пока я дожидался кашевара, успел внимательно рассмотреть немецкую полевую кухню времен Второй Мировой Войны. Я о таких агрегатах только слышал от деда, но самому видеть так и не довелось.

В общем-то, больших отличий от советского «прицепа-трехкотелки» я не обнаружил. Дед говорил, что подобная трёхкотловая кухня была рассчитана на полное обеспечение питанием отдельной стрелковой роты. Немецкая военно-полевая кухня позволяла готовить одновременно первое и второе блюда, а так же чай или кипяток. В этой конструкции имелись даже краны для подачи чая.

Двигалась такая дура на конной тяге с помощью пары или четвёрки лошадей. Котлы топились либо на дровах, либо на угле. Специальная ёмкость для угля тоже была предусмотрена конструкцией. Но самое интересное, что меня поразило — это большие деревянные колеса, словно у допотопной крестьянской телеги. Отчего, настолько кичившиеся своим техническим производством немцы, не поставили свою кухню «на резину», мне было неведомо[1]. Скорее всего причина была, только я о ней не догадывался.

Наконец, входная дверь распахнулась, и на улицу выскочил полноватый коротыш в белом халате и колпаке. Он прошел совсем рядом, едва не столкнувшись со мной нос к носу, но меня не заметил. Я даже рукой у него перед глазами помахал, когда он открыл заслонку и начал мешать тлеющие в печурке угли кочергой. Но гребаный ганс так ничего и не заметил.

«Дельная штука, — мысленно оценил я удобство „Руки славы“ в диверсионной деятельности. — Такими бы скрывающими артефактами, да снабдить всю нашу фронтовую разведку. Насколько бы снизилась смертность в их рядах!»

Но, мечты-мечтами, а нужно было действовать. Я легонько прикоснулся к плечу повара, подвешивая на него активированную печать «Червлёной дрисни». Он даже не дернулся и не ощутил моего прикосновения. «Рука славы» действительно отрабатывала на славу!

Я с интересом понаблюдал, как колдовская печать буквально ввинтилась в тело фрица, сразу развернув в его организме какую-то бурную деятельность. Немец неожиданно рыгнул и поморщился, а в его упитанном животе что-то громко «заворчало».

— Beim Abendessen musste man nicht zu viel essen, — недовольно пробурчал он, закрывая топку, и исчезая в помещении.

[- Не надо было обжираться за ужином (нем.)]

Ну, вот, дело сделано! И я неторопливо отправился к выходу с огороженного двора. Настроение парило где-то в неведомых высях, оттого, что всё так легко и непринужденно получилось. В том, что моё проклятие сработает, я уже не сомневался. Главное, чтобы «отдачей» не зацепило невинных. Но я наделся, что Акулина успеет привести партизан, которые и доделают то, что мне не по силам.

Я размечтался, расслабился и забыл, где я нахожусь. Повел себя как какой-то сопляк, не имеющий понятия об элементарной дисциплине! Либо это гормоны моего молодого тела на меня так негативно подействовали. Неважно — едва только я совершил такую глупость, мироздание тут же решило мне отплатить «звонкой монетой».

Уже практически подойдя к калитке, я неожиданно услышал за спиной резкий гортанный оклик:

— Halt!

[- Стоять! (нем.)]

Оставив разбирательства, отчего я так внезапно стал заметен, на более удобное время — я резко дернулся к выходу, виляя из стороны в сторону под истошные крики фрицев:

— Partisanen! Feuer!

[- Партизаны! Огонь! (нем.)]

Раздались автоматные очереди, расколотившие вдребезги ночную тишину, и в руку в районе локтя, сжимающую всё ещё чадящий, но неожиданно потухший артефакт, что-то тупо и сильно ударило. Я выронил «проклятые мощи», давшие предательскую «осечку» (о которой, кстати, меня предупреждала мамаша) в кусты и, зажав другой рукой рану, задал стрекача.

Во всю глотку заверещала сирена, поднимая в ружье весь гарнизон фрицев. И я понял, что за мной сейчас начнется настоящая охота. Вломившись в ближайший проулок, я, игнорируя истошный собачий лай, перевалился через забор в первый попавшийся двор. Быстро его миновав, я огородами пробежал до небольшой речушки, протекающей через оккупированное немцами село.

Руку ломило, и она еле двигалась. Уже весь рукав пропитался кровью. Я чувствовал сквозь мокрую и скользкую ткань, как из пулевого отверстия точками выплескивается кровь. Но мне еще повезло, что пуля прошла навылет и не зацепила кость.

Заплетаясь ногами в рыхлом прибрежном песке, я вбежал в прохладную воду, подняв вокруг себя кучу брызг. Если у немцев есть собаки (а по закону подлости они у них обязательно найдутся), то это мне позволит на какое-то время сбить их со своего «горячего» следа, щедро сдобренного кровью.

Пробежав с километр вверх по течению, я остановился. Нужно было перевести дыхание и срочно перетянуть чем-то рану, пока я совсем не истек кровью. И без того моё новое тело слабо, а с потерей крови оно станет совсем неуправляемым. Немного выровняв дыхание, которое с сипом входило в легкие, я выдернул нож из ножен и, скинув пиджак, разрезал на лоскуты простреленный рукав гимнастерки.

Наскоро перемотав рану, я вновь набросил его на плечи и рванул дальше из последних оставшихся сил.

На берег я выбрался в совершенно истерзанном состоянии. На вершине небольшого пригорка располагалась «слегка» разрушенная и заброшенная церковь: покосившаяся колокольня без колоколов, ободранные и зияющие сплошными дырами луковичные маковки, лишенные крестов, отвалившаяся штукатурка, выбитые окна и двери. Одним словом, последствия «культурной атеистической революции».

Сил у меня практически не осталось, и я решил не обегать церковь по кругу, а проскочить сквозь лишенный дверей центральный вход и выскочить с другой стороны сквозь отсутствующее окно, за которым в утренних сумерках уже виднелся лес. И время тем самым сэкономлю и силы.

Я стремглав вломился под облупленные своды заброшенного Божьего Храма, и был моментально расплющен чудовищной силой, словно какой-то навозный жук, придавленный жесткой подошвой сапога какого-нибудь садовода. Рухнув спиной на грязный дощатый пол, словно подрубленный, я забился мелкой судорогой от навалившейся невыносимой боли. И без того выдохшееся тело отказало — теперь самостоятельно я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

С потрескавшейся от сырости росписи потолка на меня волками взирали суровые лица святых, в глазах которых плескалась отсветы карающей небесной силы. Презрение, ненависть и откровенное отвращение — мне казалось, что именно эти чувства они питают к проклятому колдуну, продавшего душу врагу человеческому, и по собственной дурости загнавшего в смертельную ловушку самого себя.

— Небесная кара близко! — словно бы шептали их неподвижные губы. — И ни одна мерзкая проклятая тварь не избежит наказания!

Прилагая неимоверные усилия, буквально разрываясь на части, я старался заставить паралитически бьющееся тело хоть немного приблизиться обратно к светлому дверному проёму. Припадки не отпускали, чудовищная боль разламывала не только голову, но и весь мой организм.

Но, сжав зубы до хруста, я отчаянно сражался за каждый миллиметр пространства, отделяющего меня от свободы и от боли. Медленно, очень медленно, но я всё-таки приближался к выходу из церкви. Но это движение прекратилось в один миг, когда кто-то тяжелый наступил грубым и грязным сапогом мне на горло.

— Ну-ка, и ктой-то тут у нас фулюганит? — произнес незнакомец низким густым басом. — Ух, ты, неужто всамделишный ведьмачок? Да какой молоденький и неоперившийся еще… Тебя как сюда занесло, дурилка ты, картонная? О! Да еще, красавчик, еще и подстрелили? — Заметил он мою перевязанную руку.