И призвал Ветер её одну в место тайное, обетованное, вдали от жилищ людских.

Был день постный, назначенный от Бога, и Уванга не вкушала яств с часа вечерни, дабы душа и тело очистились и приуготовлены были к лицезрению вышнего.

И путь её к желанной встрече был долог, но одушевление Уванги было велико и ноги легки, и она не замечала длинноты пути и трудностей дороги.

Воитель встретил её в назначенном урочище, что зовётся Козий Дол, и рёк:

«Будь тверда, не ужасайся, ибо явлена будет тебе мощь громового неба во плоти, и так исполнится мною сказанное: На облака взойдёшь, и покажу Мир очам твоим, славу и простор Отцом Небесным сотворённого, чтобы утешилось сердце твоё».

И раздвинул для неё завесу синевы, чтобы явилась Птица-Гроза.

Чёрная как смоль, с полосами железно-серых перьев вдоль опущенных крыл, с поднятой главой, свесившей по сторонам два острых клюва и глядящей плоскими глазами, зеркально отливающими в свете полудня – замерла она, твёрдо опираясь на пальцы лап, придавивших смятые кусты.

Предупреждённая Ветром, Уванга укрепилась духом и стойко ждала появления Птицы, повторяя про себя: «Не убоюсь, не устрашусь, со мною Гром», но когда та с гулом возникла низко над холмами и стала приближаться, Уванге захотелось пасть лицом в траву, закрыть глаза, зажать уши – или бежать опрометью сквозь густые заросли дрока, расцарапывая ноги в кровь. Зрелище глыбы, летящей словно пушинка, вселяло ужас.

Но она сдержалась, даже когда от опустившейся Птицы дохнуло жаром, и воздушный порыв, как выдох великана, сорвал с неё плащ, а с Ветра – капюшон. Лапы Птицы-Грозы коснулись земли, твердь под стопами Уванги дрогнула.

Вышина её была – как портик храма, ширина – втрое больше! Она походила на огранённую скалу из чёрного, со светлыми прожилками, агата. Её грудь открылась, и перед Увангой легли ступени.

– Взойди, – просто сказал Воитель, пригласив девушку жестом.

Эта скала не цельная – но полая!

Её ступени были соразмерны ногам Ветра, а Уванге пришлось высоко поднимать колени, чтобы взбираться по ним.

А внутри!..

В бездонных зеркалах, мерцавших таинственным светом, как в окнах виделся Козий Дол с окрестностями, многократно отражённый и пересечённый белыми нитями, словно паутиной. Переливы огнистых самоцветов, прихотливые изгибы стен, выточенных из рога или кости… Сперва пугливая, как кошка в чужом доме, вскоре Уванга осмелела и стала касаться всего, что её привлекало.

Это… буквы? Будто посвящение, которое язычники пишут при входе в дом, на тимпане фронтона, под барельефным ликом божества: «Благие боги, будьте добры к нашей семье». Здесь череда знаков в овальной рамке чернела над обманчивыми зеркалами. Очертания их были непривычны, но чем-то неуловимо знакомы.

– Про… – шевелила губами Уванга, задрав голову. – Про-ект фе… Феникс…

И знак без смысла.

– Феникс Шесть, – гулко произнёс Ветер за спиной.

– Великий, что это значит?

– Имя того, кто умирает и родится вновь. Как возгорается пламя из искры.

– Я сумела прочесть!

– Ты умна. Сядь в кресло.

– Для меня оно слишком велико.

– Велико – не мало. Садись.

– Шесть – число или второе имя?.. – Глубокое мягкое кресло поглотило девушку, словно пуховая перина.

– Номер. – Ветер опустился в соседнее кресло, оно было ему как раз впору. Перед ним, под зеркалом, Уванга заметила портрет, вроде камеи, но гладко полированный – лицо молодой и прекрасной женщины, замершее в улыбке.

Радуга.

– Ты ничего не повелел об её гробе…

– Пусть останется, где есть. Постройте там храм. – Не мигая, Ветер смотрел на маленький портрет.

– Она была твоей любимой сестрой?.. – осмелилась спросить Уванга.

– Моей любимой, – мёртво повторил он, и воздух внутри Птицы всколыхнулся. – Мне очень её не хватает. Для вас она отказалась от вечного тела, сошла к вам, погибла ради ваших жизней – не знаю, сможете ли вы когда-нибудь оценить её жертву…

Никогда прежде он не говорил столько и так быстро. Неслышный звон, исходящий от него, в Птице утих, но теперь он возвратился с новой силой, и волосы Уванги поднялись, как от натёртого шерстью янтаря, а воздух под сводом заметался, грозя обратиться в смерч.

– Мы вечно будем восхвалять её, благословлять её имя! мы назовём этот город в её честь – Девин, город Девы…

– Но её тело пусто, – продолжал Ветер, погружённый в свои думы. – Видеть его таким – больно. Возможно, кто-то… заполнит его. Кто-то достойный. Чья-то дочь. Надеюсь, это будет.

«Её жертва, её тело, дочь-надея» – борясь со страхом, Уванга запоминала главное, чтобы потом записать речи Ветра, передать их громовникам. Она не могла предугадать, что именно из её записей на Первом Вселенском соборе сочтут истиной, а что – заблуждением.

– Теперь мы взлетим. Смотри.

Сердце подступило к горлу, Уванга сдавленно вскрикнула, впившись ногтями в мякоть кресла – зелёный Козий Дол в россыпях жёлтых цветов дрока, видимый в зеркалах, понёсся вниз.

Буфф! – снова сброс воды из балластных цистерн, но теперь высота такая, что ветер развеял струи уже в сотне мер ниже дирижабля, превратил их в серебристый шлейф дождя. Сияющий в лучах солнца «Морской Бык» поднимался всё выше.

– Гере капитан-лейтенант, группа ремонта доложила – управление рулями восстановлено!

– Отлично. Всем ремонтникам – по червонцу и по чарке водки за усердие.

– С ними был корнет Сарго из экспедиции – ему тоже?

– Да, как добровольцу.

– Маловато будет, – усмехнулся вахтенный офицер. – Этакому здоровиле чарка – только сигнал «К выпивке – товсь!» Когда эстейскую победу отмечали, он лишь с четвёртой порозовел.

– Ну, кавалерия всегда славилась… Добавить корнету чарку от меня лично – за подстреленного чёрта.

Проверили рули – послушны, работают исправно. Медленно ползла по циферблату стрелка высотомера. 2200 мер – две мили. 2750 мер – две с половиной… В командную гондолу и на палубы стал проникать холодок высот, а молодой штурвальный – командир приметил, – стал дышать чуть чаще и слегка побледнел с лица.

– Тебе, братец, надо было не в аэронавты – в мокрохвосты поступать. На уровне моря воздух гуще. Надень-ка маску.

– Виноват, ваше высокоблагородие. Сей секунд…

– Не винись попусту. Через это все высотники проходят. Полетаешь годок с нами – раздышишься, хоть на пять миль возносись, но про маску помни, иначе на вахте с копыт долой. Озяб?

– Никак нет!

– Гляди у меня. Чуть мурашки по коже – мигом чтоб шинель напялил.

Сам капитан-лейтенант стоял на мостике, как влитой, презирая холод и разреженный воздух. Из штурманской рубки по трубе сообщили местоположение «Быка» и насколько его сносит к югу. Зазвучали лёгкие военно-воздушные проклятия, произносимые с кривой гримасой сквозь зубы:

– Гидру в рот этому ветру, чтоб он с полного хода в гору вмазался!.. Рулить нам не перерулить – точно правым бортом к нему идём, всю парусность подставили… Долетим до Кивиты – полюбуемся, какой путь штурман в карту нарисует.

– Тут и гадать нечего, гере капитан-лейтенант – прямой точный маршрут «Ехал с ярмарки пьяный мужик да на пьяной телеге». В манёврах извертимся. Одна радость экспедиции – всё Малое море до последнего прыща отснимут…

– Кстати, гере мичман – загляните-ка к этим фотографам, вдруг там барышни уже без чувств валяются. В их кабине кислородной магистрали нет; красный дицер-то выдюжит, а за молодых девиц не поручусь. Присмотритесь – если с нежным полом что не так, тотчас их по каютам, по койкам и маски раздать. А кавалеру сообщите – берём курс на запад, в сторону Скалистого Мыса. До него с лишком девятьсот миль, но скоро ли там будем, один Ветер знает. Тут он владыка, а мы его гости.