– Неужто всегда?

– Не, не всегда. Но часто.

– Дай ещё попить.

– На, пей. Да и хлеб кусай. Силы тебе тоже терять не надо. Барыня, може, завтра отойдёт, отпустит.

– А зачем мне силы? На барыню работать?

– Не знаю. Но коли дадена сила, значит напрасно её расходовать не след.

Андрей помолчал. Дед Перепёлка немного погодя продолжил делиться воспоминаниями.

– Ну, значит, определили Варю, то бишь Варвару Сергеевну к нашей помещице. Та ей крёстная, кажись. Нас с Агашей тоже направили сюда. Да-а-а, вот когда поняли мы по чём фунт лиха. Я-то что? Я старый уже, у меня хошь завтра жизнь отбирай – пожил уже. Даж не пикну, пойду дале.

– Куда это ты дале пойдёшь, если у тебя жизнь отнимут?

– Небось Господь куда-нибудь направит.

– Ну-ну.

– А вот вас, молодых, жалко. Варвара Сергеевна, вроде в барских хоромах, а смотрю и думаю, что жизнь её тяжелее будет, нежели у крестьянки крепостной. Та хоть придёт домой с барщины и, вроде, свободна. А Варе нет свободы ни днём, ни ночью.

– Чем же её, интересно, закабалили?

– Невжель не понимаешь?

– Да понимаю… Это я так. Из упрямства больше.

– Во-во. Не приведи Господь у таких благодетелей быть в нахлебниках.

Андрей задумался. Дед тоже помолчал, потом про Агашу вспомнил.

– А на бедную Агашу иной раз страшно глянуть. Барыня на неё совсем зверем кидается. Давеча ей волосья ни за что выдрала. Так и норовит девку обидеть.

– Известно за что.

– Известно. Не родись красивой, как говорится.

Дед Перепёлка устал стоять, нашёл в свинарнике ведро, перевернул его вверх дном, сел около Андрея.

– Сейчас мы с тобой моим хлеб-солью пообедаем, – полез за пазуху.

– Да сам ешь, – засмущался Андрей.

– Чего это я буду сам есть? Ай я ненасытная утроба? Только знаешь что? – дед отложил свою снедь, – думаю, тебе, пока ночь и никого нет, надо по нужде сходить.

– Да не мешало бы, только вот руки-ноги заняты.

– Ничего, зато у меня свободны.

Отца своего Ерина не знала. Не было у неё отца.

Когда девочка достаточно подросла, чтобы понять, отчего так бывает, вздохнула и стала жить дальше, у матери не спрашивала.

Подолгу вглядывалась в черты своего лица, пытаясь найти ответы в зеркале. И зеркало ей льстило. Навевало самые романтические мысли.

Тонкие чёрные брови, лицом чуть смугла. Карие, почти чёрные, живые глаза, опушённые густыми длинными ресницами. Прямой, чуть с горбинкой, нос.

Ничуть на мать не похожа. И, хоть мать уже стара, почти тридцать лет уже, но трудно представить, что даже в молодости её тусклые волосы были чёрными и шелковистыми, а тонкие бесцветные губы алыми и пухлыми. Нет, она точно не в мать.

Значит, в отца. И тут уж её воображение уносилось далеко из тёмной тесной горенки, которую она делила с двоюродной сестрой.

Не может быть, чтобы такой стройный стан и горделивую осанку передал ей кто-то из деревенских мужиков. Нет. В душе цвела уверенность, что значительно выше. Неизвестно, до каких бы высот унеслась Ерина на крыльях тщеславия, если бы не в сердцах сказанная бабушкой фраза.

Как-то шли они с вдвоём из леса, тащили на спинах по вязанке хвороста, а навстречу скакал на рыжем коне конюх Андрей. Тут бабушка и уловила слишком пристальный взгляд своей внучки на всадника, покачала головой:

– Цыганская кровь.

Вот так и обрезала старушка крылья у Ерининых грёз.

Тогда она не отстала от бабушки, выпытала всё, что от неё скрывали, как говорится, раз начала, так рассказывай до конца.

Но бабушка сама толком ничего не знала.

Ушёл очередной цыганский табор в небо. Или куда они обычно уходят? А у молоденькой Фёклы стал живот расти не по часам, конечно, но неотвратимо. Стала допытываться у дочери, та и призналась, что цыган один понравился, Михаилом звать. Вот и всё. Больше того Михаила никто и не видел. Но что он из себя представляет, можно догадаться, глядя на Ерину. Видный, судя по всему, был мужик.

А Фёкла осталась без мужа. Она и так была не весть какой красавицей, от желающих в жёны взять не шибко отбивались, а с детёнком на руках, вообще не осталось надежды.

Старики-родители не сильно упрекали непутёвую дочь. Что теперь делать? Не убивать же? А Ерина росла-подрастала.

Соседушки не прочь были бы окатить её грязью. На Фёкле наловчились. Та безответная, голову опустит и терпит, вот и Ерину, следом за матерью, окатывали, бывало. Но как-то к ней ничего не прилипало, уж больно девка статная и гордая вышла. Соседушки и замолчали. Что было, то прошло. Своих забот хватает. Да и не по себе соседушкам иной раз становилось, когда чёрные глаза из-под таких же тёмных бровей исподлобья глядят не моргая, тут уж лучше промолчать лишний раз. Всяк знает, что такие глаза дурные. Не хватало ещё новых проблем на свои головы.

«Змеища» – решили соседушки, глядя на неласковую девку. Казалось, что та сызмальства яд копила, а, когда подросла, совсем старались обойти стороной. «Накопила» – таково было всеобщее деревенское мнение. Того и гляди, брызнет на кого-нибудь.

Цыганские таборы время от времени останавливались на дальних лугах. И народ днём и ночью шёл туда. Днём, чтобы купить или обменять товар, поглазеть на артистов, ночью, чтобы послушать цыганские песни, погадать на суженого. Но Ерине дорога туда была закрыта. Мать боялась, что исчезнет однажды на рассвете вместе с табором, как исчез когда-то Михаил, ищи потом ветра в поле. Поэтому, как только на берегу Русы раскидывались шатры, разжигались костры, Ерину от дома ни на шаг не отпускали. Следили и дед, и бабушка. Фёкла все время была на барщине, где уж ей следить.

И страшно интересно становилось Ерине, что за народ такой загадочный, чья кровь течёт и в её жилах.

Когда чуть подросла, всё же не уследили, вырвалась с сестрицей Дуняшей.

– Давай, Дуняша, чего ты копаешься? – Ерина досадливо ворчала на неповоротливую сестрицу.

Та с трудом протискивалась в окно, выходящее в небольшой садик. Так себе садик, две чахлые яблони и разросшаяся широко груша, которая каждый август щедро дарила мелкие дикие плоды. Зелёными их есть невозможно, но когда полежат, становятся мягкими и сладкими. А бабушка их насушит вволю, девки и грызут зимой с удовольствием. Грызёт и трёхлетний Ванятка, брат Дуняши.

– Вот ты какая, Ерина, нетерпеливая, – пыхтела Дуняша и перепуганно оглядывалась назад в горницу, как бы кто к ним не зашёл. Не должны бы, спать все полегли в избе.

Бабушка с дедом и Ваняткой – на печке. Отец Дуняши, он же родной дядька Ерины, с женой – на полатях, Фёкла на сундуке в бабьем куте. Тёпло в избе, хорошо, печка долго углы согревает.

А Ерина с Дуняшей, как только теплело, перебирались в горницу. Здесь и пряли, здесь и ткали – выполняли барские уроки, а когда оставалось время, готовили себе приданое, здесь же и ночевали.

– Давай руку, – Ерина уже не на шутку сердилась. Такой шум устроила эта неумеха Дуняша, что того и гляди дядька Фёдор услышит. И тогда вся их задумка расстроится. Ещё и попадёт. Дядька Фёдор, хоть и добрый, но за такие дела и он по головке не погладит.

Дуняша протянула руку и с помощью Ерины всё же выбралась наружу.

– Окошко слишком узкое, – пожаловалась она.

– Ага, окошко виновато, что ты такая толстая, – подразнила сестру Ерина.

Но Дуняша не обиделась. Наоборот, настроение у неё значительно улучшилось. Всё же, не у всех двенадцатилетних девок уже такая полненькая грудь и кругленькие бёдра. Не так, чтобы сильно, а так, как надо.

С некоторой жалостью и немного снисходительно поглядела на двоюродную сестру. И хоть в темноте не было видно, но она-то знала, какая Ерина худющая. Высокая и тонкая. А уж груди и в помине нет.

– Чего ты хмыкаешь? – заинтересовалась Ерина.

– Ничего. Пойдём скорее.

Девицы вышли на улицу и направились за село. Там сегодня людно, цыганский табор остановился. Целый день народ к приезжим бегает, веселятся, говорят, даже медведь у них живёт. Дрессированный. Это значит, что не кусается, а умеет танцевать. Врут, конечно. Будет медведь танцевать, как же!