Он ещё что-то бормотал про свет, когда я вышел из вагона.

Я хотел убедиться, все ли покинули поезд. Я хотел найти тех, кого мы могли забыть. Если есть шанс спрыгнуть ещё раз… Я почувствовал, как состав замедлил свой ход, мы уже перешли на равнину, если есть шанс спрыгнуть ещё раз, почему бы и нет.

Проходя из вагона в вагон, я видел всё тех же людей. Они лежали всё так же – кто на полу, кто на своих местах. Никто никуда не исчез. Голова кружилась, в желудке болело. Я разглядывал все тела, посчитал пулевые ранения – у каждого из них было по два, у одного даже три, и под каждым из них – огромная лужа крови. Когда мы только вошли в эти вагоны, крови было не так много. Я посмотрел на те места, с которых исчезли люди, точнее тела людей. Они ведь почти и не испачканы кровью. Может, они и не были до конца мертвы? Может, их ещё можно было спасти, и потому террористы решили сбросить их? Нет, легче было тогда застрелить…

С каждым вопросом всё лишь путалось и сгущалось, и я уже не понимал ничего.

Полянский осмотрел тогда всех. Я стал вспоминать, всем ли он мерил пульс, но вдруг подумал, что он мог его и не прощупать. И муж несчастной вдовы… Как просто он умер, как быстро исчез.

«От пулевого ранения в ногу не умирает никто», – вспомнил я слова бедолаги, покончившего с собой. Как же его звали? У меня разболелся желудок. Я поднял рубашку – ничего, ни ранений, ни крови.

Да, те, кто был стопроцентно мёртв, без права на шанс, без шанса, чтобы выжить, все были здесь. Значит, исчезли лишь те, чьи ранения были полегче, гораздо легче, чем эти.

Я уже вышел из второго вагона, прошёл то самое место, где ещё недавно лежал несчастный Нил Эмберг, перед тем как исчезнуть, но тут же воротился назад. Я метался из стороны в сторону, от одного купе до другого и не мог ничего понять. Труп террориста тоже исчез! Он же лежал здесь, на проходе, через него ещё перешагивали все, когда выходили. Куда ты, чёрт возьми, делся?

Не успел я обернуться, как меня ударило в спину. Я влетел в открытый тамбур.

Он был жив, чёрт возьми! Он истекал кровью, хрипел, изрыгал смердящую вонь, но был жив! Как такое возможно? Мне едва удалось подняться и припасть к двери, я держал дверь тамбура что было силы, но этот подонок был сильнее меня. Через минуту дверь распахнулась, через пару секунд я уже висел головой вниз из открытой двери мчащегося состава, над гудящими колёсами, издававшими оглушающий скрежет.

У меня перехватило дыханье, я хотел подняться, но не мог. Этот тип смрадно пах – так воняет от крыс, вкусивших мертвечины. На его чёрной толстовке багровело три пулевых.

Он был мёртв, он должен был сдохнуть! У меня кружилась голова, и этот подонок двоился в глазах. Я попытался высвободить руки, но мало что получалось. Он лежал на мне крепко, он давил со всей силы, я ёрзал и ёрзал под ним как червь, прижатый подошвой ботинок. Наконец, я вытащил одну руку, потом вторую и вцепился в его потную шею.

Он закричал, и так сильно, что я на секунду оглох. Он вопил не от меня, сил во мне почти не осталось, он кричал из-за яркого света, проникавшего в тамбур через открытую дверь. Он слепил всё вокруг, и я не мог ничего рассмотреть. Этот ублюдок вопил диким воем, кровь сочилась из его глазниц, покрывая посиневшие веки, стекая по грязному лицу. Хватка его ослабла. Я оттолкнул его в сторону. Он попятился и прижался к стене, ближе к другим дверям.

Его ослеплял жгучий свет. Нет, он его пожирал, оставляя лишь чёрное нечто. Через мгновенье открылась другая дверь, явив бесконечную чернь. Свет и темень слились воедино, закрутившись воронкой смерча, и пошли на него. Я зажмурил глаза. Я слышал лишь крик террориста. Через пару минут всё исчезло: и смерч, и этот ублюдок. Его забрала темнота. В тамбуре ничего не осталось, кроме чёрного смердящего пепла. Двери с грохотом затворились, обе, в единый миг.

Я поплёлся обратно, еле держась на ногах. Мне пришлось всё списать на бред. И террориста, и вихрь, и пятно чёрного праха, оставшееся после ублюдка.

Этого не существует. Я просто схожу с ума.

Мне вспомнилось, что один из вагонов был особым. В нём потерял разум Юсуф и чуть не спятил Полянский. В нём, наверное, что-то распылили, какое-то вещество. Трэвис был прав, всего этого не существует. Разве может существовать то, что нельзя объяснить? Как хорошо, что он спрыгнул, и миссис Салливан, и Лембек. Мысли путались, терялись, спотыкаясь, как и я, обо всё. Память подменяла моменты, одни на другие, и я уже не был уверен ни в чём.

Мне нужно было вернуться к своим, к доктору и старому Хорхе, к нашей несчастной Хосефе. Сумасшествие не так уж ужасно, если ты в нём не одинок.

– Вы даже не представляете, что сейчас случилось! – крикнул я, только войдя в вагон.

– Это вы не представляете, Берроу, – сказал Полянский.

Они сидели всё в том же купе и не сводили взгляда с карманного радио Хорхе.

– А я говорил, говорил, – улыбался старик, – только вы мне не верили!

– Мы поймали только конец новостей, – смотрел на меня Полянский, – сейчас ждём начала.

Я присел рядом.

Хосефа прижалась к стенке. В её взгляде опять поселился страх.

– Что с вами?

– Мы не здесь, – посмотрела она на меня, – мы вон там, – указала она на приёмник.

Из динамика донёсся репортёрский голос:

– Последние новости к этому часу. Около четырёх часов назад здание вокзала захватили террористы. Переговоры не увенчались успехом. Снаружи были слышны выстрелы и крики людей. Мы не знаем, кого они успели убить и сколько осталось в живых.

Сигнал опять пропал, но через пару секунд появился:

– Прошло уже шесть часов с момента захвата здания вокзала террористами. На место прибыл мэр города.

– Скажите, возможен ли штурм, и сколько ещё нам ждать?

– Следует быть осторожными, – сказал мужской голос, – там прежде всего невинные люди.

– Но террористы их убивают…

– Дело в том, что при штурме может погибнуть ещё больше людей. По нашим сведениям, у этих подонков немало взрывчатки.

Радио опять затрещало, мы переглянулись все.

– Что, чёрт возьми, происходит? – смотрел на приёмник Полянский.

– Всё уже хорошо, всё хорошо, – улыбался старик.

Хосефа улыбалась тоже, смотря на яркий свет из окна.

Радио снова включилось:

– Буквально несколько минут назад спецслужбами города было принято решение пустить усыпляющий газ. Скажите, может ли это помочь при штурме и почему газ не пустили раньше?

– Концентрация газа должна быть высокой, чтобы нападавшие не успели его заметить. А большая концентрация такого газа может привести и к летальным исходам, но мы надеемся…

– Вы слышите, начался штурм!

На фоне голоса журналиста послышалась отдалённая стрельба.

Я вскрикнул от боли.

Сигнал снова пропал.

– Простите, я вас так и не осмотрел, – склонился надо мной Полянский. – Поднимите рубашку, Берроу.

– Я уже поднимал.

– Повернитесь спиной.

Я повернулся.

Полянский молчал, как и Хорхе.

– Что там?

– Вам стреляли в спину. У вас пулевое, – сказал виновато Полянский, – и как же я раньше вас не осмотрел… Должно быть, кто-то из тех подонков всё-таки в вас попал.

Дверь тамбура отворилась, занося с собой голоса и шаги. Я никогда не слышал тех голосов. Люди приближались к нашим дверям и встали толпою. Это были они.

Все, кто ещё минуты назад были мертвы в тех самых вагонах, все оказались живы. Они смотрели на нас, смотрели на свет, бьющий из окон, и тоже ничего не понимали. Их раны затянулись и будто исчезли. Да, ни на одном из них не было ран. Я потрогал свою поясницу.

– Посмотрите-ка меня ещё раз.

Полянский поднял мою рубашку и обомлел.

– Ну, что там? Ну, говорите.

Он молчал.

– Там ничего, – сказал, смеясь, Хорхе, – всё затянулось!

– Но это же невозможно! – Полянский смотрел на меня, на Хосефу, что сияла здоровым румянцем, на покойников без признаков смерти, и не мог ничего сказать.