– Похоже, поезд захватили террористы, – как можно спокойнее сказал я.
– Я нашёл брата в тамбуре, – продолжал Эван. – Доминик был без сознания, но дышал. Потом я пошёл за помощью, а когда вернулся, его уже не было. Только открытая дверь.
– Вы хотите сказать, его сбросили с поезда? – спросил Полянский.
– Да, я в этом уверен.
– У нас умерло двое, один исчез, – сказал Хорхе, – ещё двое нехорошо себя чувствуют.
– К вам кто-нибудь обращался по громкой связи? – спросил я. – Выдвигал какие-то требования?
– Нет, – замотал головой рыжий, – никто. Всё это время не было света, а после включения и разблокировки дверей мы решили, что они изменили тактику. Сойти с поезда никто не мог. Он не останавливался ни на секунду.
– Вы уверены? – спросил я и посмотрел на Нила.
– Конечно, уверен! Я очень чутко сплю, у меня затяжная бессонница. Могу отключаться минут на десять, но потом просыпаюсь опять.
– Посадка может занять и меньше десяти минут, – бурчал Нил Эмберг.
Я до сих пор не мог понять, как оказался среди нас этот парень, но разбираться и сдавать его не стал. Пусть уж лучше он будет рядом, здесь, на виду, чем оставлять его с женщинами и ребёнком.
– Трое из наших ушли на разведку, – продолжал Эван. – А мы остались ждать здесь.
– Я нашёл свою жену убитой, – сказал вдруг другой мужчина.
Он всё это время сидел на сиденье слева, смотрел в пол и молчал. Его глаза полны были злобы, осиротевшей, рвущейся наружу. Он вдруг скривил дрожащие губы и разрыдался в рукав.
– Мне очень жаль, – сказал я.
– Но я никак не могу понять, – всхлипывал он, – почему она умерла.
Ему было где-то за тридцать. Волосы, взъерошенные, стояли колом, он то запускал в них дрожащие руки, то высвобождал их опять.
– Не понимаю, почему она умерла, не понимаю, – заикался он.
– Потому что её убили? – спросил Хорхе, решив, что парень совсем пал рассудком.
– Выстрелом в ногу? – вылупился тот на него отёкшими от слёз глазами. – Так можно убить? Даже кость не была задета, и крови не было, почти, просто сквозное ранение. От такого не умирают!
– Успокойся, Хейн, – сказал самый взрослый мужчина и похлопал его по плечу, – мы понимаем, как тебе плохо…
– Это не плохо! – завопил Хейн. – Это не плохо! – схватился он за голову. – Я просто хочу понять, я хочу понять, как, чёрт возьми, можно умереть от пулевого ранения в ногу!
– Я прошу прощения, – влез Полянский, – но этого не может быть. Я имею в виду, умереть от пулевого ранения в ногу невозможно.
– Вы хотите сказать, – вылупился на него несчастный, – вы хотите сказать, я вру?
– Я хочу сказать, что вы недостаточно хорошо осмотрели тело своей жены. Может быть, она была ранена в сердце, или в печень, в таких случаях крови почти не бывает, а ранение под одеждой не сразу можно заметить.
Полянский чуть привёл всех в себя своим хладнокровным тоном, и только теперь я понял, что хладнокровие может спасти, как напор ледяного душа по разгорячённым телам.
Мужчина со стоячими, как кол, волосами смотрел на доктора, как на красную тряпку, и единственное, что его сдерживало, это отсутствие каких-либо сил. Да, он был обессилен, как и каждый из нас.
– Вы думаете, – вдохнул он поглубже, разжимая покрасневшие кулаки, – вы полагаете, я не осмотрел тело своей жены?! Вы думаете, я не пытался? – Хейн вдруг стал задыхаться, воздуха ему не хватало, глаза покрылись сеткой из лопнувших кровеносных сосудов, он схватился за горло и начал жадно дышать.
– Что с ним? – спохватился Полянский.
– Он постоянно так дышит, – сказал нам Эван. – Уже который раз чуть не умирает. Мы сначала засуетились, но на раз пятый или шестой вроде как стали привыкать. Дыши, парень, дыши…
– У вас астма? – переспросил Полянский.
Несчастный мужчина только замотал головой.
– Значит, паническое, – заключил доктор.
Задыхавшийся выдохнул так протяжно и задышал с такой хрипотой, что мне и правда казалось, будто он умрёт прямо сейчас. Наконец дыхание его стало тише, медленнее и через пару минут выровнялось совсем.
– Я лишь хотел сказать, – вдохнул он как можно глубже, – что осматривал тело жены.
– Разрешите, я сам её осмотрю? – встал Полянский. – Развяжите меня. Я доктор.
Все четверо переглянулись и посмотрели на нас.
– Я разве похож на террориста?
Эван смотрел на руки Полянского, на его костюм, на волосы с остатками геля.
– Трэвис? – посмотрел он на взрослого мужчину и самого спокойного из всех.
– Развяжи его, – сказал тот, – развяжите их всех.
Нас развязали.
– Где тело женщины? – спросил Полянский.
– Там, в купе проводника…
В купе проводника никого не было. Так сказал Полянский, когда вернулся. В этом убедился и Хейн, когда переворачивал там всё, снеся и тёмную штору, и дверцы от ящиков под полкой.
– Но она была здесь, была здесь! – кричал несчастный. – Элиз, Элиз! Дорогая, ты где? – бегал он по вагону туда и обратно.
Мы допустили непростительную ошибку.
– Элиз, милая, ты там? – Он в тамбур зашёл ещё раз. – Элиз, я иду к тебе…
Мы были так поглощены страхом, каждый своим, что не заметили, как он поглотил самого слабого из нас.
Прошло не больше пяти секунд, когда свет озарил весь тамбур, проходя сквозь пыльные окна, сквозь ряды опустевших сидений. Он был ослепительно-белым, совсем не таким, как от этих жёлто-трескучих ламп.
Прошло не более пары секунд, когда Трэвис соскочил с места и побежал к дверям вагона.
Прошло не больше секунды, как и другие сделали то же.
Время будто остановилось для всех, когда мы поняли, что случилось.
Хейн исчез в пустоте дневного света.
– Твою же мать! – кричал Трэвис и бил кулаком по стенам. – Твою же мать!
Я смотрел в эту мчащуюся пустоту ослепительно-белого света и не мог поверить глазам. Когда всё так посветлело? И этот сверкающий снег… Он был повсюду. Поезд свернул к горам и мчался уже мимо них. Солнце, отражаясь от белых вершин, невозможно слепило.
– Видимо, и его жену кто-то скинул, возможно, ещё живую, – сказал спокойно Полянский и закрыл открытую дверь.
Все молчали. Никто не сказал ни слова. Крик Трэвиса, как и плач чернявого парня, уже затих, уступив место скорбной немоте.
Когда сумасшествие витает в воздухе, а смерть преследует каждого, ты не ищешь слов. Я поймал себя на скверной мысли, на такой скверной, что сразу же открестился от неё, отодвинув на задворки сознания, но она всё же пролезла, вызывая гримасу неловкости на моём лице.
«Хорошо, что не я, – било по темени, – хорошо, что я не сошёл с ума после смерти Лиан».
Я вспомнил её, лежащую там, на сиденье, сползающую с него. Мне вдруг показалось, что она на меня смотрела, мне вдруг показалось, что она всё так же жива. Или нет? Или нет… Как живым может быть мёртвый, как она оказалась здесь? Как странно путались мысли, как с мозгом играло сознание, то появляясь, то исчезая, то проясняясь опять… Я вспомнил её бездыханное тело, её холодные белые руки и след от пореза на шее… Вот только она сидела ни на пассажирском кресле, ни в вагоне, полном мертвецов, она сидела на обычном стуле посреди нашей спальни. Сидела и смотрела на меня полными страха глазами, взглядом, полным мольбы. Я и не знал, как чувство может застрять в мёртвом теле, как этот взгляд ещё может кричать. Если он мёртв, что в нём кричит? Что кричит в тебе, Лиан… Последняя боль, заточённый в мгновении страх? Он ведь всегда умирает последним. И я был причиной ему.
Её убили из-за меня, из-за меня! Можно сказать, это я её убил!
«Ты убил её, не спас, не спас, ты убил её, не спас», – стучало в больной голове.
– Это я… Это я, – прислонившись к металлической стенке тамбура, бормотал бессвязно и тихо, смотря, как все остальные уходили в другой вагон. Я не мог сдвинуться с места, я не хотел никуда идти.
Непонятно, сколько уже отсчитали часы, стрелки моих никуда не спешили, а только дразнили блеском камней. Я сдержал своё слово, Лиан, я украл для нас то, что обеспечит нам безбедную жизнь… Ты впредь никогда не будешь лишь половинчатым телом в этой дурацкой коробке, и я перестану обкрадывать пьяных зевак. Мы больше не выйдем на сцену, мы больше не будем шутами. Купим дом у берега моря, заведём большую собаку и кошку, если ты хочешь, обязательно заведём. Я тихо смеялся и плакал, я вдруг неожиданно понял, что то небольшое чувство было непомерно большим.
