— Подними голову! — тихо командует он, рывком прижимая жену к себе и накрывая второй рукой ее затянутую в высокий воротник шею, — Ну же, девочка. Подними!

Мираэль послушно вскидывает подбородок, и ее губы тут же накрывает легкий и мягкий поцелуй, тем не менее поражая и удивляя ее.

— Доброе утро, Мираэль, — внезапно усмехается Аттавио, почти не разрывая это интимное прикосновение, — Ты ранняя пташка. Так не терпиться уехать?

— Хам! — нервно фыркает девушка, упираясь ладошками в широкую мужскую грудь и пытаясь оттолкнуть мужа, — Творить непотребства с самого утра! Да вы в своем уме?!

Граф смеется и, наклонившись, трется щекой о скулу Миры.

— Какая целомудренная девочка! Но для будущей монахини в тебе слишком много страсти. Или уже забыла, как текла на мои пальцы? И как кончила всего за пару минут?

— Немедленно прекратите! — возмущенно вскрикивает девушка, стукнув кулачком по плечу Аттавио, — Ваше поведение возмутительно! Чего вы добиваетесь?!

— Ты же умная, Мираэль. Не делай вид, что не понимаешь!

Резко повернув девушку спиной к столу, мужчина безжалостно скидывает стоящие на ней какие-то плошки и миски и ловким движением усаживает Миру на край. Под ее недовольные вопли задирает подол платья и нижних юбок и с легкостью врезается между разведенными бедрами.

Мира поражена и возмущена до самой глубины души. Она дергается, отбрыкивается и даже начинает довольно грубо ругаться, используя не самые лестные выражения.

Но как только Аттавио снова ее целует — куда как более уверенно и властно, — тело вдруг предает Миру, и она чувствует слабость и сладкую негу. Граф не мешкает, но и не торопится — его губы мягкие и уверенные, а язык — ловкий и настойчивый. Девушка отзывается на поцелуй против воли, ведь он навевает воспоминания о вчерашнем вечере и пережитых ощущениях.

Но так нельзя! Не здесь! Не сейчас!

— Аттавио, — стонет девушка, с трудом ускользая от поцелуя мужа, — Это же кухня! Это неприлично!

— Уже лучше, — коротко смеется мужчина, одновременно лаская ладонями обнаженные его стараниями женские бедра, — Значит ли это, что, будь мы в другом месте, все было бы нормально?

— Конечно, нет! — вскрикивает девушка, возмущенная тем, что Аттавио поймал ее на оговорке.

— Упрямая, — снисходительно произносит мужчина, совершенно не расстроенный. — Но ты права. Рановато для игр на кухне. Может быть, позже… Когда мы будем у себя дома…

Сейчас Мира готова согласиться с чем угодно, лишь бы муж отпустил ее. Однако головой понимает — это его «мы» стало уж часто слетать с губ Аттавио. И, наверное, это была правильная тактика с его стороны.

Вот только трудно заставить себя поверить в искренность его помыслов. И видеть что-то более, чем элементарную мужскую похоть, которая больно било по самолюбию.

К тому времени, как граф закончил завтракать, слуги, под бдительным надзором секретаря Рико, не только успели приготовить карету к отъезду, но и закончили сборы и закрепили на крыше и специальной задней полке многочисленные сундуки и саквояжи. Кое-что пришлось поставить и внутри, благо, размеры кареты с родовым гербом Тордуаров на дверцах позволяли, но в итоге все поместилось. Расплатившись со слугами и проверив дом на наличие забытых вещей, Рико наконец-то дал добро на отбытие графской четы и лично подал руку графине, чтобы помочь взобраться по ступенькам.

Этот короткий инцидент, казалось бы, ничего особенного из себя не представляющий, Аттавио вниманием не обошел. Он стоял рядом, поэтому прекрасно видел и восторженную физиономию Рико, и ответную благодарную улыбку жены, но особенно — доверчиво положенную на руку секретаря тонкую и изящную ладошку, которую тот даже зачем-то трепетно поцеловать и пожал, будто встетился с самой королевой.

И неожиданно для самого себя граф Тордуар возмутился. И категорически не принял такую услужливость своего помощника. Поэтому смалодушничал и приказал тому сесть рядом с кучером, а не внутри кареты, чем безмерно того удивил. Но перечить Рико не стал. Только сопоставил некоторые факты про себя, тихонько хмыкнул и полез наверх, внутренне веселясь от этого завуалированного проявления ревности. А то, что это была именно ревность, он почему-то не сомневался. Слишком уж явными были собственнические взгляды Аттавио, которые тот бросал на девушку в последние дни. На его глазах разворачивалась крайне занимательная история. И хотя ему было немного жаль молоденькую графиню (да и себя немного), ему было интересно — как же сложатся в дальнейшем отношения супругов. Потому что, проведя накануне с графиней довольно много времени, он снова убедился в том, что Мираэль уже не та нежная и трепетная птичка, скрывающая свою неуверенность под улыбкой и воспитание провинциальной аристократки, а вполне себе сформировавшаяся личностью с собственным мнением.

Саму Мираэль перспектива провести всю дорогу один на один с Аттавио в тесном помещении не вдохновила. Ни после вчерашнего и, тем более, после сегодняшнего случая. Поэтому, когда муж сел следом за ней в карету, и та тронулась после приказного оклика кучера, девушка вряд ли долго думала о том, что покидает город, в котором провела почти шесть лет — самых лучших лет своей жизни несмотря ни на что, — а также его жителей и детей, в которых вложила столько сил и знаний. Больше всего ее занимало то, как ей следует поступить, если вдруг Аттавио вновь начнет всякие непотребства.

Вон, не зря он так пристально уставился на нее, усевшись на диванчик напротив. И разглядывает, оценивает, раздевает взглядом…

Неистово покраснев, девушка поворачивает голову и устремляет взгляд в окошко. Но ничего за ним не видит. А элементарно пытается сдержать предательскую дрожь в пальцах, да стыдливый румянец на щеках. И ей категорически не нравится, что она с такой легкостью поддается на мужские провокации, хотя раньше ей это удавалось вполне успешно.

Будто в ней, как в той самой упомянутой ею раньше кукле, механизм какой сломался. И его бы починить, или заменить…

Но как?

Как, спрашивается?!

Несмотря на опасения девушки, Аттавио ведет себя почти прилично — половину пути он просто сидел напротив, молчал и, казалось, размышлял о чем-то. Ну, а то, что его откровенные разглядывания раздражали кое-кого, его совсем не трогало.

В конце концов, Мираэль, утомившись, задремала. И только тогда граф пересел к ней, чтобы та смогла прилечь. Правда, она этого совершенно не заметила — просто в какой-то момент она трогательно склонила голову набок с закрытыми глазами и опасно накренилась в сторону, и мужчина очень вовремя оказался рядом, когда та чуть не упала на красный бархат сидения. И мягко опустил на собственные колени, которые стали для нее подушкой на несколько часов. Конечно, иногда ему приходилось менять положение, чтобы ноги не затекли, но девушку едва ли беспокоило это — почему-то она спала крепко и если и открывала глаза, то только на секунду, и снова смыкала веки.

Вид спящей жены оказался необычной мил и трогателен, и Аттавио даже поймал себя на мысли, что ему невероятно приятно на нее просто смотреть. А еще легонько и ненавязчиво поглаживать по голове и плечику. Будто доверчиво прикорнувшего котенка. Очень соблазняла ее тугая прическа, не прикрытая ни платком, ни вуалью — хотелось, как вчера, запустить в густые и блестящие волосы свои пальцы и потревожить этот строгий и чопорный порядок, пропуская сквозь фаланги гладкий и манящий шелк да посмотреть, как свет отражается в локонах и играет со слегка вьющимися волосками.

Хотелось, конечно, позволить себе и большего — провести ладонью по стройному стану и тонкой талии, огладить округлое под плотной тканью платья бедро и, разумеется, посмотреть на по-детски подобранные ножки в изысканных чулках с голубыми подвязками. С чего он взял, что они голубые? Да черт его знает. Он ведь не знал, какой цвет у Миры любимый. Но, кажется, ей мог пойти совершенно любой цвет.