— Мне так жаль, — шепчет он, убирая мои волосы назад. — Вот почему мне не понравилась твоя идея, кролик. Если бы что-то случилось, я знал, что ты будешь под перекрестным огнем. У меня не было выбора, кроме как обойти дом, чтобы мог выстрелить, не задев тебя, что означало, что он держал тебя в своих руках дольше, чем я когда-либо позволил бы.

— Я просто хотела избавиться от него, не причинив вреда никому другому, — шепчу я.

— Вот почему эта жизнь не предназначена для тебя. Ты должна ставить себя на первое место, а всех остальных — ниже. — Он прижимается своим лбом к моему. — На самом деле, у меня тоже не получается. Я ставлю тебя выше себя. Не могу даже последовать своему собственному гребаному совету. Ты даешь мне человечность, в которой я не нуждаюсь и не хочу. — Он вздыхает. — Но я не могу повернуть назад сейчас. Не с тобой здесь.

Я не уверен, что такое любовь, потому что никогда ее не чувствовал. Моя мать тоже не знала, что это такое. Я ничего не почувствовал, когда нашел свою мать мертвой. Почти почувствовал облегчение от того, что она больше не могла приводить своих “друзей”. Что перестану видеть, как ее трахают передо мной.

Для моих приемных родителей любовь имела свою цену. Пока им продолжали платить, они “любили” меня, но только перед социальными работниками, которые проверяли меня. Джек, старший ребенок, более облажавшийся, чем я, показал мне, как выжить в системе приемных семей, и это было не из-за чувств. Он показал мне, как отключить каждую часть себя, пока я не стану пустой оболочкой, способной к разрушению без мыслей или чувств. Люди больше думают о грязной посуде, которую они ставят в раковину, чем об убийстве кого-то.

Холодно. Бессердечно. Смертельно.

Это то, кем я был, и это то, что помогло мне выжить в тюрьме.

Но Селена меняет это для меня. Она меняет условия, которые были усовершенствованы задолго до ее рождения. У меня травма старше, чем она.

Я прижимаю ее к себе, прислушиваясь к каждому прерывистому вздоху. Мое сердце разрывается из-за нее. Этот кусок дерьма изнасиловал бы ее, и я не мог сразу вмешаться, потому что не хотел, чтобы он, блядь, убил ее. Этого и боялся, когда брал ее с собой. У нее такой взгляд — милая невинность. Когда я вижу это в ней, хочу разорвать ее на части и жестоко обращаться с ней. Когда другие мужчины видят это, я узнаю тот же голод.

Несмотря на то, что я могу контролировать эту свою сторону, когда дело касается ее, другие не могут, и она всегда будет подвергаться риску того, что у нее украдут большую часть. Я не могу взять ее с собой через границу, но понятия не имею, как заставлю ее остаться. Но я должен. Она не в безопасности со мной, и она не была бы в безопасности рядом с людьми, с которыми мне пришлось бы общаться, чтобы выжить. Я безвозвратно разрываюсь между эгоистичным желанием удержать ее или самоотверженно отпустить, чтобы обеспечить безопасность.

Ее губы надуваются, а мой член дергается под ней. Я все еще хочу выебать из нее эту сладость и наполнить своей темнотой. Хочу брать ее, пока у нее не перестанет биться сердце для кого-то, кроме меня, пока у нее не исчезнет чувство вины или сожаления о людях, которых мы убиваем, чтобы наши сердца бились вместе.

Я хватаю ее за подбородок и целую.

— Как далеко он успел зайти? — Я боялся спросить, потому что не думаю, что смогу справиться с ответом, но мне нужно знать, отрублю ли руки этому ублюдку, прежде чем похороню его.

Она качает головой.

— Только запустил руку мне в штаны.

Одна рука, которую отрублю и засуну ему в задницу, прежде чем закопаю его в землю за то, что он так к ней прикасался.

Ее киска моя.

Делаю глубокий вдох, останавливая шквал собственнических мыслей. Я должен отпустить ее. Должен подавить свою потребность обладать ею, прежде чем мы оба окажемся мертвыми или в тюрьме.

— Я знаю, что ты будешь бороться со мной из-за этого, зубами и гребаными ногтями, но ты не можешь остаться со мной, Селена. — Я касаюсь ее лица. — Знаю, что ты хочешь, и я тоже этого хочу, но нельзя. Я думал, ты должна бояться волка, но есть хищники и покрупнее меня. Я должен обеспечить твою безопасность. Это единственное, что я пообещал себе, что сделаю, и это единственное, от чего не собираюсь отступать.

Она качает головой.

— Нет, я не принимаю это дерьмовое оправдание, чтобы избавиться от меня.

— Это не дерьмовое оправдание, кролик. Дерьмовые оправдания — это то, что я придумывал себе, чтобы оправдать то, почему ты со мной. Ничто из этого не является гребаной игрой. Я не вижу сценария с хорошим концом для тебя, и не понимаю, как ты этого не видишь.

Я снимаю ее со своих колен. Даже в гневе не хочу причинять ей такую боль. Встаю и возвышаюсь над ней. Когда срываю с себя футболку, я обнажаю мозаику в основном тюремных татуировок — хронологию насилия и ненависти. Я указываю на пучки рубцовой ткани на моем животе и спине от множества ударов ножом. Я в беспорядке, не только внутри, но и снаружи.

Она может видеть зло на моем теле.

— Что еще обо мне тебе нужно увидеть, чтобы понять, что тебе нужно бежать? Это небезопасно. Со мной небезопасно. — Мои слова кусают, но она отказывается отступать.

Хватаю ее за руку и тащу в спальню. Она старая, но, по крайней мере, в ней есть кровать. Я сажаю ее, и она смотрит на меня своими большими глазами.

— Что я должен сделать, чтобы ты меня возненавидела?

— Ты ничего не можешь сделать, Лекс, — говорит она невыносимо спокойным тоном, несмотря на то, что не знает в полной мере, на что я способен. Она так много видела, но, похоже, все еще забывает.

— Тебе нужно сказать, — рычу я. Она нужна мне, потому что не могу ее ненавидеть. Если бы мог, все это не было бы так сложно. Высадил или убил, как будто она ничего не значит, и сейчас бы был один.

Но она значит все.

Она вызывающе складывает руки на груди.

— Ну, я не буду.

Я перелезаю через нее и кладу руку ей на горло. Она хнычет, когда сжимаю его.

— Что, если я трахну твою киску? Что, если ворвусь в тебя, как хотел с того момента, как увидел?

Она качает головой. Ее губы поджимаются, и понимаю, что обидел ее.

Я сжимаю ее горло сильнее.

— Что, если я трахну твою задницу и не остановлюсь, когда это заставит тебя плакать от боли?

— Нет. — Она напрягается, чтобы выговорить это слово.

Гнев поднимается во мне, поджигая мою кожу огнем. Она так чертовски наивна, что думает, что ей все еще понравится находиться в моем присутствии, если я буду трахать ее так, как хочу. Сжимаю ее в последний раз, перекрывая ей доступ воздуха. Ее щеки краснеют, когда она тянется к моим запястьям. Вспышки моей приемной матери заменяют ее лицо, когда я держу руки на ее горле. Этот гнев выходит из-под контроля, почти за гранью того, чтобы остановить себя. Я отпускаю ее горло только для того, чтобы перевернуть ее на живот, и она едва шевелится подо мной, когда я стягиваю с нее леггинсы.

Меня это бесит.

— Ненавидь меня, кролик! — Я кричу, когда расстегиваю молнию на джинсах и вытаскиваю свой член. Ложусь на неё, прижимая тепло моего члена к ее обнаженной коже. Она хнычет. — Блядь. Ненавидь. Меня.

— Нет, — она напрягается под моим весом.

Я борюсь с контролем, когда мне это нужно больше всего. Бью кулаком рядом с ее головой.

— Отлично. Я устал пытаться сделать это сложнее, чем нужно. Для тебя это закончится здесь. Ты не поедешь со мной. Вот и все. С этим не поспоришь. Больше не нужно пытаться облегчить тебе задачу отпустить меня. Отвезу тебя на автобусную остановку. — Я чувствую, как скручивает мой желудок с каждым словом.

Вот и все. Ради нее. Ради меня. Ради нас.

Так и должно быть.

Я сползаю с нее и отказываюсь смотреть ей в глаза.