— Я даже не делаю ничего, чтобы причинить тебе боль… пока.

Когда она задыхается, боль пронизывает каждый вдох. Она мокрая, растягивается вокруг меня в самый раз. Я не причиняю вреда ее киске. По крайней мере, не так.

— Слезь с меня… пожалуйста, — умоляет она.

Несмотря на то, как чертовски хорошо она ощущается вокруг моего члена и как сильно я не хочу выходить из нее, я делаю это. Самоограничение никогда не было моим сильным навыком, поэтому я борюсь между той частью человечности, которую она вытягивает из меня, и тем, кем всегда был.

Я встаю с кровати, набрасываю на себя простыню и щелкаю выключателем, освещая комнату. Она подтянула штаны, но они все еще расстегнуты.

— Что, черт возьми, с тобой происходит? — Спрашиваю я резче, чем намеревался, хотя ее влажность, покрывающая мой член, делает меня почти слишком голодным, чтобы держаться от нее подальше.

— Я… — начинает она, но остальные слова заглушаются. Ее губы дрожат, и она отводит от меня взгляд. Ее тело сотрясается, и эта сломленная маленькая девочка внезапно снова оказывается передо мной.

Я вздыхаю, проводя рукой по волосам. Собираю все свое самообладание, насколько могу, и подхожу к ее стороне кровати, рука все еще сжимает белую простыню вокруг моей талии. Я приподнимаю ее подбородок другой рукой, заставляя посмотреть на меня. — Что причиняло тебе боль? — Я спрашиваю снова, на этот раз более настойчиво. — Это не от моего члена, так что же это было?

— Синяки, — шепчет она.

— На животе? — Когда я перевернул ее на живот, я был осторожен с ней. Я пытался быть, по крайней мере.

Она качает головой.

— Есть где-то ещё? — Я спрашиваю, но уже знаю ответ. На ее коже должно быть больше отметин, чем то, что она мне показала. Я заставляю ее подняться на ноги, и она вздрагивает, когда хватаю ее за ушибленное запястье. — Покажи мне, — приказываю я. Я не оставляю места для споров.

Когда я протягиваю руку к пуговицам на ее блузке, она выкрикивает "нет", что почти заставляет меня остановиться. Отбрасываю ее руку и возвращаюсь к пуговицам. Она продолжает извиваться и сопротивляться мне. Я отпускаю простыню, и она падает к моим ногам, когда толкаю ее обратно на тумбочку. Лампа качается позади нее. Хватаю ее за руки и прижимаю их к бокам, и она издает всхлип.

— Прекрати бороться со мной, — киплю я.

— Пожалуйста, не надо, — умоляет она. Ее глаза расширяются от страха, как будто она думает, что я возненавижу ее, как только увижу, что скрывается под ее одеждой. Или, по крайней мере, буду думать о ней по-другому. Ее руки снова тянутся к моим запястьям.

— Если ты не будешь держать руки по швам, Селена, то я схвачу свой пистолет, приставлю его к твоей хорошенькой головке и заставлю тебя раздеться для меня. Выбор за тобой. — Она действует мне на нервы до последнего.

Ее руки, наконец, опускаются по бокам и остаются там. Я расстегиваю пуговицы, одну за другой. Она отворачивает от меня лицо, когда ткань расправляется на ее груди. Еще синяки. Они покрывают ее грудину и омывают ее грудь. Я даже не могу воспользоваться моментом, чтобы насладиться ее сиськами, потому что не могу поверить в то, что вижу.

Передняя часть ее брюк все еще расстегнута, но я игнорирую каштановые волосы между ее ног и сосредотачиваюсь на другом фиолетовом пятне, выглядывающем из-под ткани. Я тянусь к ее поясу, и она хватает мои запястья с несомненным страхом на лице. Она забыла мою угрозу, потому что то, что я делаю, страшнее для неё, чем мой пистолет.

— Оставь мои штаны на мне, — умоляет она.

Абсолютно нет.

— Нет, Селена. Я собираюсь увидеть каждый дюйм тебя. Мне нужно знать, где у тебя болит.

Слезы текут по ее щекам, неконтролируемое переполнение ее эмоциональной боли. Я стягиваю с нее брюки, и у меня открывается рот. Еще синяки. Худшее — это большая отметина, которая занимает всю длину ее внешнего левого бедра. Предполагаю, это тот, что причинил ей боль, когда я придавил ее своим весом. Мое колено вонзилось в эту область, удерживая ее ноги вместе, пока я входил глубже в нее. Или, возможно, это была ее грудь, к которой были прижаты руки.

— О, кролик, — шепчу я, проводя рукой по ее бедру, заставляя ее чуть не подпрыгнуть от боли. Интересно, как я не причинил ей вреда в машине, но потом вспомнил, что нога была на подушке заднего сиденья, когда я был над ней. Все это имеет смысл.

Моя эрекция исчезла, и член безвольно повисает между ног. Она плачет, пытаясь снова прикрыться. Выглядит пристыженной больше всего на свете, что раздражает меня во всех неправильных отношениях. Стыд — это не то, что она должна чувствовать. Ее гребаный муж должен нести это бремя, а не она.

— Обычно я хорошо переношу боль, — оправдывается она, застегивая штаны дрожащими пальцами. — Я к этому привыкла. Но твое колено вдавилось прямо в этот синяк, — она дотрагивается до левого бедра, — И это было слишком.

Когда она переводит дыхание, чтобы продолжить болтовню, я пользуюсь шансом притянуть ее к своей груди. Она проглатывает слова вместо того, чтобы продолжить. Мое сердце разрывается из-за нее, и я не понимаю, как это может быть, когда у меня его никогда не было. Я никогда не испытывал сочувствия ни к кому и ни к чему. Но моя вина смещается в моем эгоистичном сознании. Если бы она не пыталась сыграть Спящую Красавицу, я бы так ее не прижал. Я проклинаю себя за то, что снова сваливаю вину на нее. Я тот, кто был слишком напорист.

— Милый кролик, — шепчу я, — Я собираюсь трахнуть тебя, а потом мы возвращаемся в Нью-Йорк.

Она смотрит на меня и пытается вытереть слезы с щек.

— Но… почему?

Я убираю волосы с ее лица. Оно липкое от соли ее слез.

— Потому что я собираюсь убить твоего гребаного мужа.

Она качает головой.

— Мы не можем.

Я сжимаю ее волосы в кулак.

— Что из этого?

Вместо ответа она опускает челюсть и позволяет своей нижней губе дрожать.

— Милый маленький кролик, — рычу я, — Я могу ответить на это за тебя. Конечно, я могу тебя трахнуть. Я только что был внутри тебя. И поскольку я убийца, могу убить твоего мужа за то, что он нанес тебе эти синяки. — Мои пальцы скользят по ее груди, лишь частично скрытой блузкой. Я опускаю руку между ее бедер и двигаюсь вверх, мимо синяков, которые заставляют ее вздрагивать.

— Мы не можем его убить.

Я наклоняюсь ближе к ее рту.

— Мы нет. Ты ничего не будешь делать. Я позабочусь обо всем, так же, как позабочусь о тебе. — Я целую ее, и у нее перехватывает дыхание, когда я стягиваю с нее штаны. Она выскальзывает из них, и я смотрю на нее. Полностью.

Она голая, за исключением белой футболки, прикрывающей ее соски. Вижу каждый синяк. Ее разбитость заставляет меня чувствовать, что мне нужно исправить ее, вместо того, чтобы быть тем, кто дальше сломает. Я снимаю последний кусок ткани, скрывающий от меня ее тело, и она опускает взгляд.

— Не смущайся своего тела. Эти отметины тебя не позорят. Они позорят его. Твой муж — кусок дерьма.

Она вздрагивает при слове "муж", и мои глаза сужаются.

— Черт возьми, кролик! Перестань, блядь, думать о нем. Ты ему безразлична.

— Но…

— Никаких «но». — Я разворачиваю ее и притягиваю ближе. Провожу грубой рукой по большому синяку на ее левом бедре, и она вздрагивает. — Это не от мужчины, которому не все равно.

Она усмехается.

— Похищение женщины под дулом пистолета — это нормально для тебя, правда? Как ты это назовёшь?

Я прикусываю чувствительную кожу ее плеча. Мой член твердеет напротив ее задницы.

— Отчаяние? Твой счастливый день? — Говорю я с ухмылкой, целуя то место, куда укусил, и клянусь, вижу намек на улыбку на ее лице.

Я осторожно обнимаю ее за талию, пытаясь избежать синяков на ее животе, когда наклоняю ее над кроватью. Когда ее локти касаются матраса, на него давит только отметина на запястье. Никакой боли.

Я провожу руками по ее бокам, обводя синяки, которые обвивают и облизывают ее спину. Ее задница каким-то образом остается бледной и идеальной, на ней нет ни следа. Я чертовски сильно хочу это изменить, но ей нужно оставаться незамеченной… пока. Мне нужно доставить ей удовольствие, когда покажу ей, каково это — иметь настоящего мужчину внутри себя. Мужчину, который такой же злой и жестокий, как я, но все равно не ударил бы ее.