Хоф представлял собой пограничный город и в культурном плане. Для тюрингенцев и саксонцев это был крайний юг; для франконцев — свой маленький крайний север. Расположенный к западу от границы с Богемией, город сформировался как уникальное сочетание славянского и немецкого влияний, а в 1430 году подвергся полному разграблению вторгшимися гуситами — радикальными последователями религиозного реформатора и мученика Яна Гуса. Больше всего культуре Хофа соответствовала региональная идентичность Фогтланда, частью которого он являлся. К XVI веку территория, первоначально названная в честь управлявших ею имперских чиновников, фогтов, представляла собой скорее зыбкую культурную общность, нежели политическое образование, выделяясь своим диалектом, сосисками и исключительно крепким пивом. Намного позже среди националистов XIX века живописный и нетронутый Фогтланд будет олицетворять истинно германскую девственную природу, наделенную идиллической, но в то же время дикой красотой. Для притесняемой семьи Шмидтов эта географическая изоляция Хофа только усугубила их чувство отверженности и отчаяние.
Причины, по которым Генрих Шмидт остался в городе после того, как оказался опозорен, неясны. Но как минимум политические последствия кошмарного правления Альбрехта Алкивиада благоволили навязанной ему профессии. После смерти Альбрехта в 1557 году его двоюродный брат Георг Фридрих, правитель соседнего Бранденбург-Ансбаха, взял под контроль и Бранденбург-Кульмбах. Новый властитель Хофа был в той же мере сдержан и осмотрителен, в какой его сородич — безрассуден. «Все деревья в городе чудесным образом снова расцвели той осенью, и так явилось предзнаменование, как и то землетрясение, что предвосхитило гибельное буйство Альбрехта»], — сообщает местный хронист Енох Видман. Из своей резиденции в близлежащем Байройте маркграф Георг Фридрих немедленно приступил к восстановлению Хофа и других разрушенных городов, параллельно улучшая отношения с соседними государствами. Он также начал основательные финансовые и правовые реформы, учредив полицейский надзор и изменив уголовное законодательство. Прямым результатом этого стали всплеск уголовного преследования и его ужесточение. В течение 12 месяцев, предшествовавших маю 1560 года, Генриху Шмидту, новому палачу маркграфа, было приказано совершить беспрецедентные восемь казней, и это в одном только Хофе.
Можно сказать, что работа Генриха Шмидта на маркграфа была достаточно стабильной, чтобы обеспечить надежный доход, который подкреплялся внештатными казнями, а также традиционной для палачей подработкой — врачеванием ран. Однако шансы исправить постигшее семью несчастье в Хофе были практически равны нулю. Генрих как минимум дважды подавал заявление на должность палача в другие места, но только в 1572 году, когда Францу исполнилось 18, он, наконец, получил предложение от князя-епископа Бамберга, что стало заметным продвижением вверх по карьерной лестнице. После почти двух десятилетий отторжения своими бывшими друзьями и соседями Шмидты покинули провинциальный Хоф, хотя по-прежнему оставались под гнетом болезненных воспоминаний и позорного наследия.
Епархия (а позже архиепархия) Бамберга была одним из самых старых и престижных церковных округов империи. К 1572 году ее епископы наслаждались четырьмя веками светской власти и, несмотря на значительные потери, понесенные ими в ходе протестантской Реформации в предшествующие описываемым событиям четыре десятилетия, все еще управляли территорией площадью более 10 000 квадратных километров и приблизительно 150 000 подданных. Администрация княжества-епископства славилась мудрыми решениями, а в области уголовного права и вовсе заслуживала восхищения, особенно после публикации ею в 1507 году чрезвычайно влиятельного кодекса, Бамбергского уложения. Епископ Файт II фон Вюрцбург, новый господин Генриха Шмидта, был известен среди подчиненных своим тяжелым характером, но, к счастью, нового палача и прочий судебный персонал курировал его вице-канцлер. Когда в августе 1572 года Генрих Шмидт прибыл в столицу епархии на службу, он мог бы гордиться этим личным и профессиональным достижением.
В Бамберге семья Шмидта окунулась в комфорт и достаток, имея приличный доход в среднем около 50 флоринов в год — больше, чем жалованье пастора или школьного учителя, — а также радуясь разнообразным льготам, полученным Майстером Генрихом в качестве муниципального служащего. Их новый просторный дом, расположенный на полуострове в северо-восточной части города, известной сегодня как «Маленькая Венеция», был предоставлен им безвозмездно на время работы Генриха. После прибытия семьи в конце лета 1572 года город провел тщательную реконструкцию и расширение дома в соответствии с требованиями Генриха. По общему соглашению семья должна была разделить жилище с Гансом Райншмидтом, помощником палача (известным в Бамберге как Пайнляйн, или «каратель»), но благодаря Францу, единственному ребенку в семье на тот момент, некоторая степень приватности все-таки была возможна.
Социальное положение семьи хотя и оставалось неустойчивым, стало менее гнетущим, чем в небольшой общине Хофа. Бамберг был городом относительно свободным от предрассудков с населением около 10 000 человек, известным (даже сегодня) своим грандиозным собором XIII века и процветающим производством уникального копченого пива. Местные жители с гордостью сравнивали семь величественных холмов Бамберга, каждый из которых был увенчан церковью, с семью холмами Вечного города. По крайней мере в теории новый дом Шмидтов давал им гораздо большую степень анонимности на улицах и рынках, чем в провинциальном Хофе, и, возможно, даже обеспечивал что-то вроде принятия со стороны соседей. В некоторых, особо вместительных, церквях таких крупных городов палачам дозволялось занимать отдельное место для молитвы, а кое-какие таверны даже пускали их на свои табуреты — трехногие, словно виселицы[44]. Протестантская вера Шмидтов несомненно создавала дополнительные барьеры в городе, по большей части католическом, но очевидно, что это не имело никакого значения для работодателей Генриха, несмотря на открытую поддержку архиепископством Контрреформации[45].
Самым верным признаком относительно возросшего, а точнее, не столь плачевного статуса палача в эти годы служит широкое распространение реакционных законов, с помощью которых власти пытались восстановить пошатнувшиеся «традиционные ценности» и «натуральный» общественный порядок. Подобно так называемым сумптуарным законам, или законам против роскоши, характерным для предыдущего века, постановления имперской полиции 1530 и 1548 годов требовали, чтобы палачи (а также евреи и проститутки) носили «отличительную одежду, по которой их можно было бы легко узнать». Многие местные указы также осуждали размытие привычных границ и пытались противодействовать тенденциям терпимости к «нечестивцам», налагая огромные штрафы или даже телесные наказания на тех, кто подрывал устои.
Вторая половина XVI века — время становления глобального рынка, и этот процесс особенно тяжело сказался на традиционных мастерах и их продукции. Но, вместо того чтобы направить свой гнев на новое племя неприлично богатых банкиров или торговцев, большинство «бедных, но честных» ремесленников отыгрывались на, как им казалось, процветающих палачах, таких как Генрих Шмидт, и на прочих, кого считали по праву ниже себя, особенно на евреях. Одержимые сохранением своей «незапятнанной» чести, немецкие мастеровые гильдии повсеместно игнорировали императорский указ 1548 года, разрешающий сыновьям палачей вступать в ремесленные союзы, и продолжали запрещать своим членам любые социальные контакты с ними. Всякий ремесленник, бросивший вызов этому радикальному запрету, который также касался мясников, сапожников, кожевников, носильщиков и ряда других «сомнительных» профессий, рисковал стать отвергнутым обществом, потерять членство в гильдии или еще того хуже. Один базельский ремесленник, как утверждают, совершил самоубийство из-за опорочившего его близкого знакомства с местным палачом. Те, кто запятнал себя подобным образом, как минимум вынуждены были покинуть родной город и начать новую жизнь в отдалении. Такое однозначное восприятие социального статуса, основанное главным образом на происхождении, продолжало заметно влиять на мысли и поступки большинства людей в германских землях, да и во всей Европе, еще очень и очень долго — вплоть до Нового времени.
