Когда вышли из ворот, Анна Анисимовна невольно притушила шаг у плетня, спросила сына:
— Може, в огород сходим, на грядки поглядим?
Она долго водила Степана между высоких, в зеленом кипении грядок и говорила, говорила нараспев:
— Огурчики нонче добрые уродятся, глянь, как к солнышку-то тянутся. Даст бог, и картошка не обидит. По моим приметам, лето нонешнее будет дождливое. А огороду в дождь одно блаженство.
Степан улыбался, хвалил мать за старательность. Потом спросил:
— Скажи, мама, давно урезали огород?
Он заметил, как неприязненно, поджимая губы, косится мать на школьную сторону. И догадался по ее глазам, что она отдала участок школе не по собственному желанию.
— Да нонче в мае урезали, — сказала Анна Анисимовна, пряча глаза. — Картошка уж была посажена…
И этим совсем выдала себя. Теперь скрывать от сына огородную тяжбу не было никакого резона. Дрожащим голосом выложила Степану все, что накипело в душе. Рассказала о том, как вымеряли огород саженью бригадир Байдин, учетчик Ожгибесов и завшколой Макарова, как заявился сюда и изошелся угрозами председатель колхоза Соловаров и как потом он катал на легковушке Анастасию Макарову.
— Учительша во всем виновата! — сделала Анна Анисимовна вывод, с гневом рассматривая школьные окна. — Это она надоумила председателя отымать огород. Ходила я к ей с поклоном, просила, чтобы отступилась. Не послушалась. Вовек Макаровой эдакой подлости не прощу!
Заглянула в лицо сыну:
— Може, Степа, в суд подать, чтобы убрали забор, возвратили землицу? С отцом-то твоим мы сколько тута маялись!
— Мам, — сказал Степан, положив руку ей на плечо, — ну куда тебе столько земли? Признайся, тяжело ведь тебе было в прежнем огороде? Не знала ни спокойного сна, ни выходных, ни праздников. С колхозной работы бежала сюда, а отсюда — на станционный рынок. Нельзя же вечно так себя изводить, пора отдыхать, пора.
— А на что мне жить-то? Пензии не дают… Прирабливаю в колхозе, дак не больно щедро начисляют — рубля два на день от силы выходит.
— А вспомни, как за полкило муки от зари до зари работала!
— Нонче время другое… Новый-то дом шибко много расходов требует, как мне без огородной продуксии денег скопить?
— Разве тебе этого мало? — Степан показал рукой на обширный и после дележа приусадебный участок. — Зря ты расстраиваешься, мама. Пенсию тебе колхоз даст, сколько положено. Законы есть на этот счет. Я еще поинтересуюсь, почему ее до сих пор не оформили, посмотрю, что за председатель тут занимается самоуправством.
— Надобно, надобно председателя в шоры брать, — закивала Анна Анисимовна, меняя тон, успокаиваясь понемногу. — А то шибко гордый Соловаров, признавать никого не хочет, особливо пожилых…
— И я тебе буду помогать, — продолжал Степан. — Ты меня много раз выручала, настала моя очередь отплатить.
— Рази уж я такая жадная, из-за одних денег хлопочу? — обиженно прервала сына Анна Анисимовна. — Без огорода я, Степа, от тоски сгину. Сам знаешь, лежать на печке мне не в привычку. А дни-то как коротать? На бригаде нас, старушек, не шибко-то жалуют, механизмы кругом появились. А куда ишо мне подаваться? Ты приезжаешь больно редко, и то на миг. Сколь побыть-то думаешь, небось недельку только?
— Еще надоем тебе…
Но Анна Анисимовна не поверила, что сын задержится надолго. Думала, пугаясь своих мыслей: заскучает он в Марьяновке после столицы. Простучат торопливо колеса, и снова умчит его поезд на целую вечность. И как бы уже слыша этот тревожный, морозящий сердце перестук, она вздрогнула, тронула Степана за рукав:
— Айда в Марьяновку-то.
Осторожно ступая новенькими туфлями по пригорочной траве, принялась уговаривать и поучать сына:
— Ты жалованье свое экономь, на меня не траться. В городе жись дорогая, вода из крана — и та бежит за деньги. А здеся кругом все бесплатно: и вода, и дрова, и картошка, и молочко. Я проживу. И домик новый, пятистенный, поставлю, и на старость кое-что сберегу, ежели хворать придется.
Анна Анисимовна спускалась с пригорка под руку с сыном, с головы до пят в обновах, приосанившись и горделиво поджимая губы. Глядела на окна марьяновских домов, представляя мысленно, с какой завистью следят за ней оттуда бабы, и еще выше вскидывала голову.
Степан шел, засмотревшись на деревню, примечая каждый дом, каждый палисадник и припоминая, чьи они.
Сказал с удовольствием:
— Меняется наша Марьяновка. Почти каждый второй дом — новый. А сколько телевизионных антенн на крышах — целый лес! Ферму, амбары подновили, клуб свежим тесом обшили…
Анна Анисимовна сначала фыркнула:
— Эка невидаль! Теперича везде строят. Только, Степа, порядку-то нету. Леса кругом понарушили, вскорости рубить нечё будет, ни единой сосны доброй не останется. А погляди, у фермы болото какое разлилось. Даже в летнюю жару без резиновых сапог туда не пройдешь. Городским ить молоко отсюдова увозят, чистое ли оно будет при эдакой мокрени?
— Грязи, конечно, хватает, — засмеялся Степан. — Но, будем надеяться, заасфальтируют двор фермы, в босоножках доярки начнут ходить. В подмосковных колхозах такой порядок давно навели.
— То у столицы, — возразила Анна Анисимовна. — А до нашей фермы когда ишо у начальства разум дойдет…
Но вынуждена была Анна Анисимовна посмотреть на Марьяновку иными, как бы сыновними, глазами, признаться себе, что изменений в ней немало. И вздохнула, застыдившись оттого, что не сумела встретить сына в новом доме с телевизионной антенной на крыше. Быстрее повернула разговор на другое:
— Денек-то сегодня баскущий, глянь, как солнышко разгулялось. Землянигу на угорах да в овражках скоро уж зачнет румянить…
На той стороне Селиванки, за мостом, их догнал верхом на Буяне Федор Семенович. Он почтительно поздоровался со Степаном, покосился на Анну Анисимовну, лебедихой плывшую в туфлях с замочками и в васильковом платье. И быстро отвернулся, погоняя лошадку. Наверное, неловко ему стало за свой не парадный вид — старую брезентовку со ржавыми пятнами, стершиеся до дыр кирзовые сапоги, небритое, распухшее лицо.
— Дядя Федя все такой же, — улыбнулся Степан. — Что он, бригадирит еще, справляется?
— Бригадирит, — досадливо повела плечами Анна Анисимовна. — Куда же он денется!
Говорить о Федоре Семеновиче ей сегодня явно не хотелось. Да и некогда стало, вошли в деревню. Анна Анисимовна опять приосанилась, ступала по улице важная и торжественная, лишь кивком головы отвечая на приветствия встречных. И торопила сына, когда он задерживался на дороге с кем-то из стариков или баб:
— Пошли, Степа, тебе ишо тилиграмму в Москву отправить надобно.
Никакой телеграммы Степану отправлять не надо было. Анна Анисимовна выдумала это для пущей важности, чтобы еще раз напомнить марьяновским: не из какого-то там закопченного городка или пыльного райцентра приехал ее родимый, а из самой аж столицы и ни у кого, ни у одной бабы в деревне, нет такого образованного, красивого, модно одетого сына. Степан, глядя на мать, добродушно и понимающе улыбался.
А когда в лавке девчушка-продавщица чуть не выронила из рук ящичек с повидлом, заглядевшись на Степана, Анна Анисимовна толкнула сына локтем и зажала рот, сложив ладонь трубочкой, чтобы не прыснуть. Ей любопытно было, как дальше поведет себя девчушка. Сказала громко, чтобы и все бабы, стоявшие в очереди к прилавку, услышали:
— Купи-ка, Степа, к чаю килограммчик шикаладных конфет.
Конфеты Анне Анисимовне были не нужны, из всех сладостей она предпочитала мед, изредка — комковой сахар. Но ей опять же любопытно было посмотреть, как отнесутся бабы, которые обычно покупают к чаю мармелад или карамельки, к ее заказу и пропустят ли они Степана без очереди.
О гостинцах, привезенных сыном из Москвы, тоже дала знать Анна Анисимовна:
— Уж больно вкусный чай, когда лимончики да апельсинчики в блюдце лежишь, а конфетами шикаладными прикусываешь. Опосля уж не грех яблоками, грушами побаловаться. Шибко много их ты привез, боюсь, как бы не испортились, в прохладное место в сенях положила.
