— Ты чего орешь, дылда?
— Так это, — ответил я, — чтоб веселее было.
Он еще сильнее вызверился, даже усы встопорщились, как у кота, которому на хвост наступили.
— Тебе и так скучать некогда, обалдуй! Всех выпивох мне распугаешь своим ревом ослиным. Мой давай да помалкивай, еще даже близко на похлебку не заработал.
Мне захотелось макнуть его сальной башкой прямо в чан с грязной посудой, но я сдержался. Работодатель все же, как ни крути. Хоть и временный. Вот когда перекантуюсь тут ночку, наш с ним негласный контракт кончится, так сразу и макну. Эта мысль здорово согрела душу, и следующие полчаса я мыл, тер и шкрябал исключительно на силе ненависти. Почти классовой.
К счастью, беспокоил мужик меня не так уж часто — публики у него хватало. Странно, так-то это безвестное “Гуляево” не походило на какой-нибудь, как у нас говорят, важный транспортный узел. Но из-за дверей то и дело слышались пьяные возгласы, удары по столу, а то и крики боли. Кому-то наверняка зуботычину прописали. Иногда заходили подавальщицы — тощие, забитые девчонки. Дочери корчмаря, наверное. Без единого слова они брали посуду, которую я выставлял сушиться на потрепанную рогожу и уносили ее обратно в зал.
— Тебе ведь придется потом снова ее мыть, — заметил внутренний голос, — влип ты, Витя, по самое не балуй. Обычно у нас люди из кухарей в заводские идут, растут над собой, почетной профессией овладевают. А ты, вон, обратный путь проделал.
— Все профессии нужны, все профессии важны, — процедил я сквозь зубы и окунул руки в холодную воду.
Так-то оно так, но за еду раньше работать не приходилось никогда. Это, так сказать, низшая точка падения для советского гражданина. И вот я здесь.
Здесь — это где? Я толком и не знаю. Как в этот хула-хуп Сашкин проклятый выпал, так все наперекосяк пошло. Вроде бы страна наша — портрет в зале соврать не даст. Но глухомань такая, что аж оторопь берет. Столько лет прогресса, научного, технического, общественного — и все мимо прошло. Читал я, конечно, как-то в книжках про монахов-раскольников, которые тыщами лет живут в таежных скитах и никак с миром не связываются. Но не похожи эти на монахов. Да и креста не видал пока.
Сложно все, запутанно. Не то что родные гайки. Или вот эти вот миски сраные, которым ни конца ни края нет. Перед глазами заплясали красные пятна. На душе сделалось как-то тошно. Сейчас бы со смены домой пришел, каши гречневой с маслом на ужин навернул — и отдыхай, как и всякий трудовой человек. Так нет же.
Со злости схватил одну из плошек и сдавил ее в пальцах. Она хрупнула, и ладонь сразу же обожгло острой болью. Темно-красные дорожки поползли во все стороны.
— Твою мать, Витя, что ты творишь, — пожурил я сам себя и воздел теперь уже реально красную руку над головой.
(почти как в детской книжке. ну той, про экстрамерные сущности. “Красная Рука, Черная Простыня, Зеленые Пальцы”)
Опускать конечность в чан с посудой не хотелось, воду там наверняка лет сто пятьдесят не меняли. Но ведь что-то же с раной сделать надо! Зараза попадет — и кранты. Этот, как его, сексис. Решение пришло быстро, и я порадовался, что сэкономил огрызок мыла.
Натерев им самую сухую и относительно чистую тряпку, я замотал ей рану насколько смог. Кровь скоро остановилась, но рука продолжала саднить. Опускать ее в воду я не рискнул, поэтому работа пошла еще медленнее, чем раньше. Хорошо, что корчмарь совсем выпустил меня из виду — слишком был занят своими настойками и наливками. Из общего зала раздались какие-то невнятные визги и писки. Чуть позже они прервались хриплым басом.
— Дай сюда, Федька, ни хрена не умеешь!
И сменились… музыкой. Кто-то задудел на простенькой флейте. У нас такие теперь только в музеях лежат, но, видимо, в деревнях до сих пор умельцы есть. Играл неведомый музыкант неплохо, явно не салага, но уж больно мотив заунывный какой-то. Хотя черт их знает, может, для застолий самое то.
И если есть в кармане горстка табаку,
Значит, все не так уж худо на сегодняшний день
Райска птица Гамаюн манит белым крылом
Улетает, оставляя земле лишь тень…
После примерно пятнадцати минут таких песнопений мне до смерти захотелось курить. И орать во всю глотку навзрыд, до хрипоты, с оттяжечкой. Ну или просто флейту в гузно затолкать музыканту. Или Федьке. Или корчмарю. Или тому, кто такие песни сочиняет. Нужно же что-нибудь массовое петь, современное! В мажорной, так сказать, тональности.
Наконец гора грязной посуды уменьшилась и стала больше похожа на холмик. Я счел, что этого вполне достаточно для того, чтобы уйти на перекур. Все-таки он каждому положен, так в трудовом кодексе зафиксировано. А я что, рыжий, что ли? Открыл дверь и вывалился в общий зал. Народу в корчме значительно прибавилось. Я поморщился — про санитарные нормы в заведениях общественного питания тут явно никто не слыхал, поэтому запашок от местных шпарил тот еще. Аж на слезу пробивало. Кажется, теперь понимаю, почему подавальщицы тут такие бледные — если все время шнырять в этом чаду, можно не только малокровие себе заработать, вообще откинуться.
— Ты чего это вылез? — покосился на меня корчмарь, как раз наполнявший чарку какого-то рыжего доходяги.
— Перерыв у меня, — ответил я, — полчаса минимум. Как на любом предприятии.
— Не знаю я ни про какое приятие, — обозлился мужик, — а только если все-таки желаешь похлебку свою получить, то ступай посуду драить. Или проваливай.
— Послушай, уважаемый, — возразил я, — за такой объем работы, который ты вываливаешь, не только ставку повышенную давать надо, но и молоко. За вредность.
— Не будет молока, не подоили покамест быка, — захихикал рыжий доходяга и одарил меня очаровательной улыбкой из четырех с половиной зубов.
Смеялся он от души так, заливисто, пока я не показал ему кулак. После этого радость как ластиком стерли, и доходяга продолжил потягивать свою брагу уже молча.
Курить все еще хотелось, но при виде всех этих опухших морд с красными глазами я подумал, что при них сигареты демонстрировать не лучшая идея. Отобрать, конечно, не отберут, тут половине соплей хребет перешибешь, а другой половине — двумя соплями. Но ночью прирезать вполне могут, а я предпочел бы без этого обойтись.
— Я на пять минут. Проветрюсь — и назад.
— Ступай тогда на все четыре стороны, — рявкнул корчмарь, — спи в траве да коренья жуй. Знаю я вас, таких работничков — посреди ночи последнюю рубаху с тына сдернете и тикаете. Нет уж, мил человек, изволь…
Сиплый, протяжный крик не дал ему закончить мысль. Кто-то снаружи явно очень старался известить всех прохожих.
— Братцы-ы-ы-ы! Темнается, братцы! По домам торопись!
Выпить местные любили и могли — это было понятно по пустым кувшинам и чаркам на каждом столе. Поэтому то, что произошло дальше, меня изумило. Услышав призыв, мужики вылили в глотки последние капли и, не сговариваясь, потянулись к выходу. Почти в полном молчании. И организованно так, словно не сброд какой, а члены парткома на заседание идут. Шлеп, шлеп, шлеп — ложились на прилавок корчмаря медяки. Пьяницы натягивали бушлаты, напяливали на головы дырявые шапки и торопились выскочить наружу, в сумрак. Словно бежали за чем-то.
Или от чего-то?
Мне стало любопытно. Не обращая внимания на проклятия мужика, я последовал за завсегдатаями корчмы на улицу. Ночное Гуляево встретило порывом холодного ветра. Это только порадовало — голова, одуревшая от вони и свечного угара, немного прочистилась, и я наконец-то снова смог соображать. Не представляю, как люди проводят так всю жизнь. С другой стороны, кого-то и шум станков да лязг механизмов на заводе с ума бы свел, а мне ничего, притерпелся. Человек на то и царь природы, над которым никто не властен, потому что привыкает ко всему.
— Братцы! Не засиживайсь! По домам давайте! — послышалось уже дальше по дороге. Кажется, невидимый глашатай обходил все окрестности. И его слушались. Пьянчуги разбредались по хатам. Скрипели несмазанные дверные петли, хлопали ставни — шумно, резко, чтоб уж наверняка. Деревушка вымирала за считанные секунды прямо на моих глазах. Даже на дворовых собак кто-то вполголоса порыкивал, чтоб тише себя вели. Странные они какие-то. Или тут до сих пор распорядок из комендатуры, чтоб после определенного часу по улицам не шнырять?
