Едва ли не раньше всего остального ее стали использовать для маркировки всякого рода предметов с целью обозначить их природу или указать имя владельца. Так, на «кубок Нестора», датируемый примерно 730—720 гг. до н.э., нанесена следующая надпись:

На множестве черепков сохранились в разных видах имена владельцев сосудов или гончаров: «Я принадлежу такому-то» или «Меня сделал такой-то». В первых надписях проявляется удивительное стремление заставить вещь говорить от первого лица. Не в том ли дело, что эти предметы считались до некоторой степени живыми и существовало поверье, что прохожий, прочитав надпись вслух, наделяет их своим голосом?

Помимо указаний на то, что представляет собой изделие, кому оно принадлежит, кто его сделал, письменность использовалась и для посвящения подношений святилищам по формуле «Такой-то посвятил это такому-то богу».

Пометить таким образом некую вещь означало обеспечить ее владельцу, посвятителю или сделавшему ее гончару, определенную известность, поскольку его имя упоминалось и в его отсутствие. Этого-то и не могла обеспечить устная речь, а если и могла, то с большим трудом, через посредника, который бы «озвучил» текст. Надписи обеспечивали и своего рода бессмертие, ведь иначе запечатленные ими имена были бы преданы забвению.

Но тут-то и следует сделать важную оговорку. Нет никакой уверенности в том, что письменное бессмертие сразу же стало котироваться выше того, что обеспечивали передававшиеся сквозь века песни или поэтические произведения. Поэт Симонид, к примеру, с чувством определенного превосходства утверждал, что его стихи будут жить дольше, чем простая надпись. Но кто бы воспел горшечников или владельцев имущества? Мы увидим, что в мире эпической поэзии проводилась четкая грань между имеющими право быть воспетыми — и поименованными — и толпой безымянных. В таком случае обычное граффито, упоминающее имя, могло обеспечить неизвестному, которому не суждено было стать героем поэтического произведения, некую форму бессмертия. И сейчас еще мы видим имена, нацарапанные на деревьях или на стенах часто посещаемых мест...

Вторым важным применением письменности стала практика публичных надписей. Однако же прежде чем приступить к данному сюжету, необходимо сделать отступление о Гомере, чьи поэмы вписываются в рамки «темных веков».

Поэмы Гомера датируются VIII в. до н.э. В ту пору письменность уже была «изобретена заново». Тем не менее были ли эти поэмы написаны Гомером или сочинены устно, они отражают цивилизацию, не знавшую письменности[10]: во-первых, потому, что их следует считать результатом передававшихся из поколения в поколение сказаний, цеплявшихся друг за друга историй, которые мы и будем изучать; во-вторых, потому, что в гомеровских поэмах нет упоминаний о каких бы то ни было письменных сообщениях, надписях или письменных договорах.

«Илиада» и «Одиссея» суть героические сказания. Их собрал и обогатил, придав им окончательную форму, некий гениальный поэт, с античных времен зовущийся Гомером. Сказания эти передавали аэды, певцы и поэты в одном лице, воспоминание о которых сохранилось в «Одиссее»:

Затем, после того как за аэдом отправился вестник,

Гомер был, без сомнения, одним из таких аэдов, которые, как видно из текста, пели, аккомпанируя себе на том или ином музыкальном инструменте. Эти люди воспевали перед слушателями, будь то по собственному почину или по просьбе, подвиги героев и предания о богах, для чего требовалась невероятная способность к запоминанию, делавшая их существами исключительными. В то же время они были профессионалами и, чтобы изощрить свою память, пользовались мнемоническими приемами, явственно видимыми в гомеровском тексте, пусть даже он представляет собой стадию тщательной переработки песен аэдов.

Для достижения своей цели поэт использовал «формулы», т.е. слова, группы слов, целые стихи или совокупности стихов, неоднократно возникающие в тексте. Так, одними и теми же стихами описываются типичные сцены, такие, как приготовление еды или жертвоприношения, причаливание корабля. Особенно часто встречаются некоторые эпитеты: Улисс «многохитростный», Гектор «шлемоблещущий», Навсикая «белорукая» и т.п.

Но эпитеты, группы слов, «формульные» стихи применяются не наобум. Скажем, всякий персонаж обозначается одновременно и свойственными только ему эпитетами, и прилагательными, применимыми к другим: так, «божественными» зовутся многие герои, но «быстроногий» — это только Ахилл, «шлемоблещущий» — только Гектор. Таким образом, персонажи обладают определенными индивидуальными характеристиками. В то же время выбор той или иной формулы определяется метрическими ограничениями: для каждого героя у поэта есть набор определений, и он выбирает нужное в соответствии с пространством, которое необходимо заполнить, и требуемым количеством слогов. Подобная техника позволяла аэду сосредоточиться на той части стиха (или совокупности стихов), которую он сочинял, а в остальном положиться на свою незаурядную память: отдыхая сам, он давал и слушателям возможность время от времени ослаблять внимание.

Удивительнее всего то, что гомеровский текст демонстрирует большую экономию средств: если дан определенный герой и определенная метрическая ситуация, в распоряжении поэта имеется одна-единственная приспособленная к данному случаю формула. Согласно ставшим классическими исследованиям Милмэна Пэрри[12], лишь пять процентов гомеровских эпитетов взаимозаменяемы, т.е. синонимичны, и могут применяться к одному и тому же персонажу в одних и тех же метрических условиях. Учитывая количество стихов, содержащихся в «Илиаде» и «Одиссее», такие приемы требуют чрезвычайно высокой изощренности.

И в самом деле, аэд также и творец, способный сочинять новые сказания и обогащать уже существующие эпопеи; именно в этом и состоит основное различие между ними и теми сербохорватскими сказителями, с которыми Пэрри сравнил автора «Илиады» и «Одиссеи».

Для какой публики сочинялись песни аэдов? Это явно были слушатели, а не читатели, так как последних еще не существовало. Согласно «Илиаде» и «Одиссее», присутствующие обычно принадлежали к миру аристократии. Во время важных празднеств приглашали и усаживали среди пирующих аэда. Его задачей было складывать песни «о славных подвигах древних людей, о блаженных богах олимпийских»[13], как это делал у феаков Демодок.