...если бы мы располагали даже самой точной научной истиной, вовсе не легко убеждать людей, составляя речь на ее основании, потому что речь на основе знания требует обучения всех слушателей, а это невозможно, и поэтому нужно создавать убедительность речи общепонятными средствами, как мы говорили это и в «Топике» относительно обращения ко множеству людей[274].
Иными словами, Аристотель признает, что речь необходимо приноравливать к аудитории: специалист должен уметь — и мочь — выражаться языком, понятным неспециалистам.
В-третьих, опять-таки согласно Аристотелю, следует предвидеть аргументацию противника, чтобы быть в силах ее опровергнуть. Наконец,
...если позорно быть не в состоянии помочь себе своим телом, тем более позорно бессилие помочь себе словом, ибо пользование словом более присуще человеку, чем пользование телом[275].
Аристотель полагает, что риторика не столько искусство убеждать, сколько искусство «в каждом данном случае находить существующие способы убеждения»[276]. После такой преамбулы философ приступает к настоящей теории риторики, разбирать которую здесь не место: определению доказательств, средств убеждения, общих мест, различных видов речей.
Во всем этом виден явственный интерес к языку. Но афиняне, по крайней мере в сохранившихся текстах, пожалуй, куда меньше, чем римляне, уделяли внимание стилю речи и жестикуляции. Аристотель о них говорит всего несколько слов. Эсхин в речи против Тимарха ставит новым ораторам в упрек то, что они во всех смыслах возбуждаются, что противоречит сдержанности древних:
Обратите же внимание, граждане афиняне, насколько Солон и те мужи, о которых я упомянул немного ранее, отличались от Тимарха. Ведь они стыдились даже руку держать снаружи при выступлении, а этот не когда-то там раньше, а буквально на днях, сбросив плащ, голый, словно борец, бесновался в Народном собрании[277].
Однако из нескольких источников известно, что манера говорить была важна. Если Исократ не принимал участие в судебных процессах, то единственно по причине чрезмерной робости и слабого голоса. Что до Демосфена, то
...первое его выступление народ встретил недовольными выкриками и насмешками над нелепым построением речи: ее периоды казались запутанными, а доказательства — неестественными и натянутыми. К этому добавлялись некоторая слабость голоса, неясное произношение и прерывистое дыхание, создававшее паузы между периодами и затемнявшее смысл произносимого[278].
Встретив актера Сатира, который продекламировал ему отрывок то ли из Еврипида, то ли из Софокла,
убедившись, сколько красоты и изящества придает речи такая игра, он понял, что упражнения мало что дают или даже вовсе бесполезны тому, кто пренебрегает произношением и мастерством исполнения[279].
После этого Демосфен устроил себе под землей особое помещение, где ежедневно упражнялся в речи. Иногда он проводил там по два-три месяца подряд, наполовину обрив голову, чтобы не было соблазна показаться на люди[280]. Кроме того,
невнятный, шепелявый выговор[281] он пытался исправить тем, что, набравши в рот камешков, старался ясно и отчетливо читать отрывки из поэтов; голос укреплял тем, что разговаривал на бегу или, поднимаясь в гору, произносил, не переводя дыхания, стихи или какие-нибудь длинные фразы. Дома у него было большое зеркало, стоя перед которым он упражнялся в декламации[282].
Можно также предположить, что логографы, отдавая речь тяжущемуся, учили его произносить подготовленный текст: как видно на примере Демосфена, это было необходимо для того, чтобы заставить себя слушать. Одним словом, существовало множество частных рекомендаций, но, насколько можно судить, ничто в данной области еще не было кодифицировано — возможно, потому, что не считалось достойным такой чести.
Диффамация, агитация и выражение недоверия
Как мы видели в главе о судах, в Афинах осуществлять прокурорский надзор мог любой гражданин. Кое-кто себе в этом не отказывал, и именно так образовался целый класс профессиональных обвинителей, сикофантов, которые в погоне за наживой зачастую прибегали к шантажу.
Происхождение их наименования, образованного от слова «смоква» (sykori) и корня со значением «показывать, обличать», было непонятно уже в древности. Согласно Плутарху, во времена Солона этим словом обозначали тех, кто доносил на вывозящих запрещенные к продаже за границу смоквы[283]. Больше ни в одном тексте, однако, о таком запрете не говорится. Современные комментаторы предпочитают думать, что сикофантами первоначально называли тех, кто указывал на смоквы в одеждах воришек[284] — короче говоря, обличителей хищений, и притом мелких, поскольку смоквы выращивались в изобилии и особой ценности не представляли[285].
В V в. до н.э. сикофанты кишмя кишели в Афинах. Вслушаемся в то, как в «Плутосе» Аристофана описывает сам себя сикофант, отвечая на вопросы, которые задает ему «честный человек»:
— Ты — гражданин примерный?
— Как никто другой!
— Ответь тогда мне на вопросы.
— Что тебе?
— Ты земледелец?
— Разве я с ума сошел?
— Тогда купец?
— Прикидываюсь им порой.
— Что ж? Ремеслу учился ты?
— Клянусь, что нет.
— Так чем живешь ты, ничего не делая?
— О всех делах — и частных и общественных —
Забочусь я.
— Ты? А зачем?
— Так хочется.
— Так в чем твоя примерность? Ненавидимый,
Суешься ты, грабитель, не в свои дела!
— Ах ты, глупыш! Не должен ли заботиться
По мере сил я о своем отечестве?
— Соваться всюду — значит ли заботиться?
— Да! Помогать законам установленным
И преграждать пути их нарушителям!
— Не для того ли судьи в нашем городе
Нарочно избраны?
— А обвинитель кто?
— Кто пожелает.
— Ну, так я — желающий!
Настолько благо города мне дорого
[286].
Но сикофанты не довольствовались обличением лихоимства и прочих противозаконных деяний. Они искали, иногда лихорадочно, кого бы им обвинить. На этот раз уже Демосфен рисует завораживающий портрет обвинителя Аристогитона:
Он проходит через рыночную площадь подобно змее или скорпиону, подняв жало, озираясь по сторонам и выбирая, кого бы оклеветать, кому бы причинить горе или какое-либо другое зло, кого ввергнуть в страх, у кого выманить деньги[287].
