Согласно Аристотелю, в IV в. до н.э. собрания созывались по четыре раза за пританию, т.е. сорок раз в год. Учитывая их насыщенную программу — избирать должностных лиц, контролировать их, принимать важнейшие внешнеполитические решения, обсуждать новые законы, создавать финансовые резервы, принимать решения по взносам союзников и пр., — можно считать, что и в V в. до н.э. собраний было не меньше, тем более что иногда к ним добавлялись внеочередные.

Программу определял Совет, о функциях которого речь пойдет ниже: для того чтобы экклесия состоялась, о ней следовало объявить за четыре дня. Случались, однако, и чрезвычайные случаи, когда невозможно было ни обнародовать программу, ни соблюсти законную отсрочку. На такие собрания «страха и смятения» пританы созывали народ как могли: жителям города подавала сигнал труба, а обитателям сельской округи — большой костер, разведенный на агоре.

Определенная часть собраний была запрограммирована заранее. Так, первое заседание притании посвящали проверке полномочий должностных лиц, второе — религиозным вопросам, третье — прошениям. Опираясь на эту сетку, а также на сформулированные Собранием запросы, Совет и формировал порядок дня. Программа, однако, не обязательно была исчерпывающей. Какое-либо событие могло потребовать спешного решения, обсуждение могло продлиться дольше одного заседания. В таких случаях, не дожидаясь очередного Собрания, созывали внеочередное, для которого не требовалось обнародовать порядок дня и соблюдать законную четырехдневную отсрочку.

Пространство, где заседала экклесия, считалось священным. Перед каждым Собранием совершалось ритуальное жертвоприношение. Ответственный за него перистарх обходил с жертвой вокруг отграниченного участниками пространства. Затем вестник произносил проклятия тем, кто вздумает вести себя не так, как подобает гражданину. Наконец, при проявлении божественного знамения собрание, как и в более позднем Риме, тут же отменялось. Один из персонажей Аристофана шутливо напоминает об этом в начале «Ахарнян»:

Руководящий орган Собрания в V в. до н.э. образовывали пританы — те же, кто председательствовал и в Совете (boule — буле). Председателем был эпистат пританов.

При эпистате состоял глашатай, который от его имени делал объявления в Собрании, и секретарь, зачитывавший официальные документы. Пританы, а позднее проэдры, помогали председателю поддерживать порядок; в V в. до н.э. при них были скифские лучники. В дальнейшем служба охраны порядка разрослась, очевидно, потому, что необходимо было еще и проверять личность присутствующих, и надзор был возложен на упомянутых нами syllogeos в количестве тридцати.

Председатель поручал глашатаю прочесть подготовленный Советом указ, или пробулевму. Таким образом, работа велась обычно на основании текста, написанного буле. Затем открывались прения. В принципе право голоса имел каждый, и глашатай обращался к собранию с формулой:

Желающий выступить должен был выйти к трибуне, увенчать голову миртовым венком и изложить перед толпой свои соображения.

Легко представить себе все сложности, которые приходилось преодолевать, говоря без каких бы то ни было усилителей голоса перед шестью или более тысячами человек, вслух выражавших свое отношение к происходящему. Если свистеть, рукоплескать, обозначать свое мнение в такой ситуации просто, то выступать с аргументированной речью куда сложнее. Поэтому ряд ученых выдвинул гипотезу о том, что выступали всегда одни и те же — профессионалы в политике, люди не робкого десятка, хорошие ораторы. Разумеется, люди, привыкшие высказываться перед толпой, должны были говорить чаще, чем обычные граждане, но нет никаких оснований утверждать, что остальная часть Собрания не пользовалась свободой слова. Как хорошо показал Платон в «Протагоре», все опять-таки зависело от того, о чем шел спор. По мнению философа, которое, разумеется, не стоит принимать буквально, к специалистам обращаются в тех случаях, когда речь заходит о технических проблемах:

В общем, Платон упрекает сограждан за то, что те бездумно берут слово в Собрании, и его мысль подтверждают тексты того времени.

Импровизировались ли произносившиеся речи, или готовились заранее, и, в последнем случае, зачитывались ли, выучивались ли наизусть целиком или частично? У нас, нужно честно признать, слишком мало материала для ответа на этот вопрос. Кроме того, все зависело от личности говорящего: Демосфен, например, считался необычайно скрупулезным оратором, отрабатывающим все свои речи до мельчайших подробностей, над чем кое-кто посмеивался. Но, если верить Плутарху, он был способен и на импровизацию и сыпал остротами и шутками, следов которых в его письменных текстах не сохранилось. По всей видимости, полностью речи не читали — это было бы слишком скучно, но и не учили наизусть, поскольку нигде в античных источниках об этом не говорится. Учителя красноречия обучали мнемотехническим приемам, позволявшим запоминать последовательность аргументов, а не текст целиком. Весьма вероятно поэтому, что ораторы — по крайней мере наиболее способные — сопрягали подготовку с импровизацией, составляя канву основных идей и затем в свободной форме развивая их перед согражданами.

В теории коммуникация шла в одном направлении, от оратора к аудитории: Эсхин вспоминает старое доброе время, когда прения велись с достоинством и каждый по очереди мог высказать свое мнение «без шума и суеты»[223]. На практике же дело обстояло по-другому, и свидетельства древних дают нам множество примеров того, как аудитория порой весьма шумно реагировала на выступления.

Толпа часто горячо выражала одобрение и симпатию[224] или же несогласие. Некоторые ораторы, впрочем, пытались заранее погасить протесты аудитории, как это делал Демосфен в речи «О мире»:

Во время некоторых заседаний Собрание проявляло свое отношение самыми разными способами. Так, Эсхин в одной из своих речей повествует, что когда говорил Тимарх, человек, которого он обвиняет,