Я слышал... что ты и сам умеешь, и другого можешь научить говорить об одном и том же по желанию либо так длинно, что речи твоей нет конца, либо так коротко, что никто не превзойдет тебя в краткости[157].
Блестящие импровизации должны были отчасти состоять из уже подготовленных и выученных наизусть кусков; заранее нельзя было отрепетировать только ответы на вопросы аудитории. Софисты положили также начало эристическим[158] диспутам вроде тех, что можно видеть в платоновском «Эвтидеме»: оратор просит кого-то из аудитории сделать какое-либо утверждение, которое затем пытается опровергнуть — как правило, с успехом. То были настоящие ораторские турниры.
Софисты обращались к самой разношерстной публике — совещаниям должностных лиц и интеллектуалов, полисным собраниям, толпам, сошедшимся со всей Греции на празднества в Олимпию... Им часто приходилось по многу раз произносить одно и то же перед разными аудиториями. Так, в «Горгии», софист готов начать сначала свою речь ради только что подошедшего Сократа[159]. Гиппий в другом диалоге Платона с наслаждением вспоминает речь, которую произнес в Лакедемоне и вновь собирается произнести в Афинах:
С этой речью я выступил в Лакедемоне, да и здесь предполагаю выступить послезавтра в школе Фидострата, равно как и со многими другими речами, которые стоит послушать[160].
Не было ли это первым опытом массовой коммуникации, не единовременной, достижимой сегодня при помощи телевидения, но растянутой по времени? Разумеется, аэды задолго до софистов исполняли в разных местах героические сказания, но рассказывали истории, которые все знали, тогда как странствующие учителя привносили новое знание или полностью перерабатывали старое.
Софисты, однако же, прекрасно умели в случае надобности приспособиться к аудитории. Так, в Спарте невозможно было заинтересовать лакедемонян обычными лекциями по геометрии, арифметике, языку. На вопрос Сократа, отказывающегося гадать, что могло бы затронуть чувства этого народа, Гиппий отвечает:
О родословной героев и людей, Сократ, о заселении колоний, о том, как в старину основывались города, — одним словом, они с особенным удовольствием слушают все рассказы о далеком прошлом, так что из-за них я и сам вынужден был очень тщательно все это изучить[161].
Успех софистов был огромным: Горгий, предтеча «литературной» прозы, собирал толпы, подпадавшие под влияние его красноречия. Отправленный леонтинцами в 427 г. до н.э. с посольством в Афины, он покорил участников Народного собрания[162]. Выступал он не только в этом полисе, но и в местах, где, как в Олимпии, собиралась вся Греция. Прибытие софистов всякий раз вызывало воодушевление. Начало платоновского «Протагора» шутливо изображает возбуждение молодого человека при мысли о том, что он увидит великого Протагора во плоти и крови. Кроме того, они умели окружить себя поклонниками, изображавшими клаку в тех местах, где они выступали. Даже в таком полисе, как Спарта, где красивые речи не пользовались популярностью, Гиппия, как мы видели, восхваляли и приветствовали.
Софисты также вели обучение, за которое запрашивали немалую цену. Опять-таки Гиппий рассказывает Сократу о своих материальных достижениях:
Если бы ты знал, сколько денег зарабатывал я, ты бы изумился! Не говоря об остальном, когда я однажды прибыл на Сицилию в то время как там находился Протагор, человек прославленный и старше меня по возрасту, я все-таки, будучи много его моложе, в короткое время заработал гораздо больше ста пятидесяти мин, да притом в одном только совсем маленьком местечке, Инике, больше двадцати мин[163].
Теперь самое время спросить себя, чему же именно обучали софисты. Этим вопросом задавались уже древние, поскольку Платон в ряде своих произведений ставит его перед мыслителями, в частности перед Горгием:
— ...Объясни, что ты имеешь в виду говоря о величайшем для людей благе и называя себя его создателем.
— То, что поистине составляет величайшее благо и дает людям как свободу, так равно и власть над другими людьми, каждому в своем городе.
— Что же это наконец?
— Способность убеждать словом и судей в суде, и советников в Совете, и народ в Народном собрании, да и во всяком ином собрании граждан. Владея такою силой, ты и врача будешь держать в рабстве, и учителя гимнастики, а что до нашего дельца, окажется, что он не для себя наживает деньги, а для другого — для тебя, владеющего словом и умением убеждать толпу[164].
Таким образом, Горгий обучает своих учеников искусству убеждения и представляет это искусство оружием; древние часто сравнивали риторику с оружием, а ее применение с битвой. Это очень заметно в ораторских поединках, где один из соперников буквально подавляет другого. Скажем, в «Эвтидеме» юный Клиний, которого забрасывают вопросами софисты Эвтидем и Дионисодор, отвечает односложно, а потом и вовсе замолкает[165]. Итак, в конце концов противник уничтожен. Можно ли при этом говорить о коммуникации?
И в самом деле, здесь заключен один из пороков, в которых могла погрязнуть софистика, однако мастера своего дела умело избегали этих подводных камней. Горгий, если верить Платону, считал, что риторика содержит в самой себе собственное ограничение:
Оратор способен выступать против любого противника и по любому поводу так, что убедит толпу скорее всякого другого. Короче говоря, он достигнет всего, чего ни пожелает. Но вовсе не следует по этой причине отнимать славу ни у врача (хотя оратор и мог бы это сделать), ни у остальных знатоков своего дела. Нет, и красноречием надлежит пользоваться по справедливости, так же как искусством состязания. Если же кто-нибудь, став оратором, затем злоупотребит своим искусством и своей силой, то не учителя надо преследовать ненавистью и изгонять из города: ведь он передал свое умение другому для справедливого пользования, а тот употребил его с обратным умыслом. Стало быть, и ненависти, и изгнания, и казни по справедливости заслуживает злоумышленник, а не его учитель[166].
Софисты были не просто блистательными ораторами и прекрасными учителями, озабоченными исключительно собственным имиджем и деньгами. Их успех, зависть, которую они возбуждали, затенили, как для современников, так и для потомков, другие стороны их личности. Горгий, скажем, был теоретиком языка. Мы остановимся здесь только на тексте Протагора, который в носящем его имя платоновском диалоге рисует настоящую теорию коммуникации. Он излагает через миф идею о том, что добродетели можно обучиться: Прометею и Эпиметею было поручено распределить между живыми существами все достоинства и умения — скорость, силу, способность постоять за себя и защищаться от холода... Но Эпиметей, который хотел лично произвести распределение, забыл о человеке, и тот оказался голым, без одежды и оружия. Прометей нашел выход: похитить «мастерство Гефеста и Афины», а также огонь. Этого, однако, оказалось недостаточно:
С тех пор как человек стал причастен божественному уделу, только он один из всех живых существ благодаря своему родству с богом начал признавать богов и принялся воздвигать им алтари и кумиры; затем, вскоре, стал членораздельно говорить и искусно давать всему названия, а также изобрел жилища, одежду, обувь, постели и добыл пропитание из почвы. Устроившись таким образом, люди жили разбросанно, городов еще не было, они погибали от зверей, гак как были во всем их слабее, и одного мастерства обработки, хоть оно и хорошо помогало им в добывании пищи, было мало для борьбы со зверями: ведь люди еще не обладали искусством жить обществом, часть которого составляет военное дело. И вот они стали стремиться жить вместе и строить города для своей безопасности. Но чуть они собирались вместе, как сейчас же начинали обижать друг друга, потому что не было у них умения жить сообща; и снова приходилось им расселяться и гибнуть[167].
