Майло подхватил мой тон.

— Какое тебе до этого дело?

Это был первый раз, когда он набросился на меня. Он был прав, это было не мое дело. Но его сердитый голос пронзил меня, как острый нож, и я отпрянула от кровати.

— Никакого. Извини меня.

Я выскочила из палаты, направляясь в кладовую. Мне нужно было несколько мгновений побыть одной, чтобы отстраниться и исцелить свою гордость. Мне следовало держать рот на замке. Динамика его семьи меня не волновала.

Зачем я ввязалась? Раньше у меня никогда не было проблем с тем, чтобы оставаться в стороне. Единственной семьей, которую я когда-либо по-настоящему узнала, была семья Луны, и это было не столько из-за того, что я навязывалась, сколько из-за того, что они втягивали меня внутрь.

Почему я была так обеспокоена и увлечена ситуацией с Майло? Я знала его всего один день. Но эти чертовы добрые глаза завладели мной.

Вчера, когда я меняла ему повязки, он вскрикнул только один раз. Только один раз, в тот самый первый раз. С тех пор он держал все это в себе. Когда доктор Вернон пришел, чтобы обработать один из самых больших ожогов на торсе Майло, он лежал как статуя.

Мне было бы все равно, если бы он завопил. Стыдиться было нечего — если крик или рыдания помогали кому-то пережить боль, то я была полностью за это. Но Майло держался как скала, выдерживающая грозу.

Я никогда раньше не видела такой выносливости.

Даже несмотря на морфий и обезболивающие средства, нанесенные на эту область, Майло испытывал боль. Его кулаки и ноги дрожали, пока он переносил процедуру доктора Вернона. Скрежет его зубов был самым громким звуком в операционной.

Майло не просил больше лекарств или закиси азота. Вместо этого он лежал там, принимая боль так, словно это было епитимьей¹.

Вчера он вызвал у меня симпатию своей храбростью. И сегодня я нашла его таким же красивым, как всегда.

Даже с ожогами, даже с его сломленным духом, у Майло Филлипса был такой блеск в глазах, когда он смотрел на меня, что заставлял мое сердце учащенно биться. Он был как магнит. Что мне следовало сделать, так это перейти сегодня на другую сторону отделения. Мне следовало оставить Майло в покое.

Но когда Ким спросила, какие палаты я хотела бы взять, я не колебалась ни секунды.

Теперь я сожалела об этом. Теперь, когда я выставила себя дурой, думая, что имею право указывать Майло, как он должен относиться к своим родителям.

Что со мной не так? Я переступила черту. Я должна была перед ним извиниться.

Я покачала головой и собрала новые повязки, не торопясь, чтобы мой стыд исчез. Затем, снова вооружившись, я вернулся в палату Майло.

Он был один, но в его забинтованной руке был стакан молочного коктейля, а к губам поднесена зеленая соломинка.

Я приподняла уголки рта, чтобы скрыть победоносную улыбку. Молочный коктейль был хорошим началом. Он, по крайней мере, услышал кое-что из того, что я сказала ранее.

— Мне жаль. — Его извинения застали меня врасплох, потому что я собирался сказать то же самое.

— Нет, это моя вина. Ты был прав. Это не мое дело.

— Я веду себя как осел. — Он уронил голову обратно на подушки и закрыл глаза. — Я не знаю, что со мной не так.

— Тебе больно. Не кори себя. — Я подошла к его кровати и выключила свет над ним.

— Спасибо. — Он вздохнул, морщины на его лбу разгладились. Майло всегда казался спокойнее в темноте.

— Доктор Вернон хочет сегодня промыть ожоги на твоих руках, — сказал я ему. — У него есть еще несколько пациентов, в очереди перед тобой, но потом он придет, и мы начнем. Итак, сначала я хочу проверить повязки на твоем животе и груди. Мы их сменим, а потом ты сможешь отдохнуть, пока не придет время.

Он едва заметно кивнул мне, продолжая потягивать свой молочный коктейль.

Мне не потребовалось много времени, чтобы сменить ему повязки, даже при тусклом свете, проникающем из зашторенного окна и ванной комнаты за моей спиной. Вчера доктор Вернон удалил большую часть мертвой серой кожи с туловища Майло и сегодня сделает то же самое с его руками. Майло лежал совершенно неподвижно, даже не дергаясь, пока я меняла бинты на его ожогах третьей степени.

Нервам в этих местах был нанесен такой сильный ущерб, что я сомневалась, что он почувствует мое прикосновение. Именно когда я начала обрабатывать его ожоги первой и второй степени, я услышала знакомый звук скрежещущих зубов.

— Прости, — прошептала я.

Он хмыкнул.

Я дотронулась до болезненного места, снимая старую повязку, пропитанную желтыми, оранжевыми и красными пятнами. Майло вздрогнул так сильно, что затряслась кровать.

— Поговори со мной, — сказал он сквозь стиснутые зубы.

— О чем?

— Не имеет значения.

— Хорошо. — Я кивнула, оглядывая палату в поисках темы для разговора. Мой взгляд упал на чайный светильник Луны, который я оставила здесь вчера. Я была так отвлечена его красивым лицом и этими пьянящими глазами, что забыла рассказать ему. — Этот чайный светильник — подарок от твоей соседки. Я уверена, что ты скоро с ней познакомишься. Она взяла за правило представляться всем подряд. Просто не… не пялься.

— Все так плохо?

Я встретилась с ним взглядом, и мои глаза смягчились.

— Здесь у всех все плохо.

Я не могла рассказать ему о ситуации с Луной, да мне и не пришлось бы этого делать. Луна рассказала бы об аварии любому, кто смотрел бы на ее шрамы больше пяти секунд. Я думаю, это помогало ей справиться с этой новой реальностью и ее новой внешностью. Она рассказывала историю о своих шрамах, и это сделало их менее пугающими.

— Когда она впервые приехала сюда, я часто сидела с ней по ночам. Ее родители не всегда могли оставаться, потому что у нее есть младший брат и сестра. Поэтому я оставалась после своей смены, чтобы составить ей компанию.

Пока я говорила, Майло расслабился, напряженные мышцы его живота расслабились. Он не был громоздким, но у него было крепкое, подтянутое тело. Он был высоким, его лодыжки свисали с кровати, когда он полностью вытягивался. И он был худощавым — почти долговязым — но ему это шло. Стоя, он возвышался бы надо мной. Эти длинные руки, вероятно, заключили бы меня в объятия.

Майло не носил обручального кольца, но, насколько я поняла у него была девушка. Эта мысль вызвала вспышку ревности. Была ли у него девушка? Была ли это Джесс, о которой упоминал Кирк?

Это не имело значения, потому что он был пациентом.

Единственное объятие, которое я когда-либо получу от Майло, будет прощальным объятием, когда он будет покидать эту больницу, и больше я о нем ничего не услышу.

— Так зачем тогда чайный светильник? — спросил Майло.

— Она коллекционирует их с тех пор, как приехала сюда. Она сказала мне, что не хочет бояться огня всю свою жизнь, поэтому она собиралась окружать себя им до тех пор, пока не перестанет бояться. Очевидно, что настоящие свечи в больнице использовать нельзя. Но я нашла в сувенирном магазине чайный светильник на батарейках, и он как бы стал нашей фишкой. Я приношу ей по одному каждые несколько дней, но другого цвета.

Моя латексная перчатка задела один из ожогов Майло, и все его тело дернулось.

— Прости.

Его глаза оставались закрытыми, пока рука шарила по одеялу к краю кровати, пальцы искали кнопку, прикрепленную к капельнице. Он нашел ее и, поднатужившись, ввел себе еще одну дозу морфия.

Я подождала минуту, давая лекарству время пройти через капельницу.

Саморегулирующиеся обезболивающие всегда заставляли меня нервничать. Я не хотела, чтобы мои пациенты испытывали сильную боль, а механизмы имели пределы, но, тем не менее, я наблюдала, как слишком много бывших пациентов выходили за дверь с рецептами, которые превратились в зависимость.

Для пострадавших от ожогов было обычным делом пристраститься к опиоидам. Боль от ожоговых ран не проходила даже после того, как кожа зажила. Шрамы часто болят независимо от того, сколько прошло времени.

После того, как трое недавних пациентов поступили на реабилитацию, администрация больницы созвала совещание персонала ожогового отделения. Хотя нам все еще разрешалось ставить нашим тяжелым пациентам саморегулируемые капельницы, нас проинструктировали внимательно наблюдать.