Если меч и на самом деле поспособствовал смерти парня — но я в этом не уверен, то лучше будет, если огонь очистит все колдовство. Вместе с телом, разумеется.

Чтобы сжечь мертвое тело, дров нужно много. Но хорошо, что вокруг растет достаточное количество леса, а топоров много.

Никто в разгоревшийся костер ничего не бросал. Не то и на самом деле один лишь смельчак нашелся, или решили припрятать. Ну, это их дело. Мне бы следовало кинуть в костер перчатки, которыми я дотрагивался до оружия, но ограничился тем, что просто помял руками (в перчатках!) снег. Авось, все колдовские чары спадут. Что-то я тоже становлюсь мнительным сверх меры.

Пока слуги сжигали труп, я собрал оставшихся оруженосцев.

— Господа, если кто-то из вас желает покинуть отряд — никаких претензий, — сказал я, а чтобы юнцы не обижались раньше времени, добавил: — Ни один сюзерен не имеет права требовать от своих вассалов того, что они не в состоянии выполнить. А уж воевать с магами да чародеями, если такие сыщутся, тем более.

— Но вы же сражались с ведьмой ее магией по приказу Его Высочества, — возразил мне фон Рейн.

— Не по приказу, а по его просьбе, — уточнил я. — Когда Его Высочество герцог дал мне задание, мы еще не знали, с чем столкнемся. Не исключаю, что если бы я знал о существовании ведьмы, то отказался бы. Еще попрошу вас по возвращению не высказывать претензии Лестеру. Нельзя обвинять человека в трусости, если он стоит перед неизвестностью.

Мои оруженосцы молчали, переглядываясь между собой, а я ждал — кто же из них дрогнет первым? И дождался.

— Граф, — подал голос толстячок Марвус. — Наверное, я воспользуюсь вашим предложением, уйду сам и уведу своих людей. Не всем же становиться рыцарями. Но если вы призовете меня воевать с настоящими врагами, то я приду сам и приведу своих воинов.

Оставшаяся троица оруженосцев не стала укорять своего недавнего товарища. Возможно, они ему завидовали — все-таки, найти в себе силы признаться, что тебе страшно, это, иной раз, тяжелее, чем выглядеть храбрецом.

Можно было просто проехать мимо постоялого двора, что содержали мои друзья-цыгане, но я не смог.

Отправив изрядно уменьшившийся отряд вперед, я остановил Гневко.

— Фон Рейн, — сказал я заместителю. — Ведите людей вперед. На поляне, среди Шварцвальда — там, где крест и кострища, разобьете бивак.

Проследив, пока скроется последняя телега, я направил гнедого кфахверковому дому. А глаза невольно искали… Нет, не цыганку, а козу. Ей бы уже пора выскочить и заблеять. Забавная скотинка. Как там ее Папуша назвала? Миньжа с рогами[1]. Надеюсь, волки ее не съели. А если и съели, тоже неплохо. Орать будет некому и некому будет будить постояльцев спозаранку.

Козы не видно, зато из дома вышел Зарко.

— Нет Папуши, и не будет ее теперь, — мрачно сказал старый цыган. — Езжай баро, и не приезжай сюда больше.

— Прогоришь ты, если станешь постояльцев гонять, — пошутил я в ответ, хотя, откровенно-то говоря, сердце, сжалось. Папуша, хотя и не стала мне ни любовью, ни даже постоянной любовницей, но все-таки заняла какую-то часть души. Но графу невместно расстраиваться из-за какой-то цыганки. Потом все-таки спросил, пытаясь скрыть беспокойство: — С Папушей что-то случилось?

— Уехала она, замуж вышла. Пора уже, чаюри двадцать лет скоро, ей мужа давным-давно иметь положено. А постояльцы мне уже ни к чему. Я сам скоро в город переберусь, к сыну.

Про двадцать лет старый цыган загнул. Двадцать лет Папуше было лет десять назад. Но по цыганским меркам, если девушка в двадцать лет не имеет двух-трех детишек — это ненормально. А вот от сердца у меня отлегло. Вышла замуж — это прекрасно. Ведь сколько лет «куколка» маялась. Тосковала о юноше — старшем брате моей Кэйтрин, сгинувшем в Черном лесе, потом со мной связалась, хотя этого делать и не стоило. Подозреваю, что и в промежутке между этими встречами, она имело дело с мужчинами.

Цыган пробормотал еще что-то, что мне очень не понравилось. Пришлось спешиться, подойти к Зарко и, как следует тряхнуть его за плечо, а потом проникновенно сказать:

— Слушай, старый… Я, конечно, по-цыгански говорю плохо, но твои ругательства понимаю. А я могу и рассердиться, ты знаешь.

Не стал напоминать, что если я и виноват в чем-то перед цыганской семьей, то все это компенсировал тем, что неоднократно спасал его цыганскую шкуру. И делаю ему огромное одолжение тем, что услышав матерные слова, не дал пока еще в ухо. А надо бы. Так, для порядка, чтобы знал свое место и не болтал языком.

Зарко пытался выскользнуть, но куда там. Знаю я эти штучки. Поэтому, перехватив руку, взял старого конокрада за шкирку, приподнял его повыше и тряхнул еще разок. У цыгана клацнули зубы. Ишь, старик, а коли зубы клацают, значит, они у него остались. Крепкий.

Решив, что в воспитании можно сделать паузу, поставил Зарко на ноги и предложил:

— А теперь ты мне расскажи толком — что там с дочкой твоей, за кого замуж вышла и куда уехала.

Старый конокрад какое-то время молчал. Не то переводил дух, не то собирался с мыслями — стоит ли мне рассказывать. Наконец решился.

— Ехал мимо нас рома барвало — увидел Папушу, да и сказал — мол, чаюри красивая. Готов он ее замуж взять, пусть она и кхабны́.

Я отпустил цыгана, пытаясь перевести слова. Рома понятно без перевода, то, барвало означает богатый, я тоже знал. А что означает кхабны? Поэтому спросил:

— Что такое кхабны́?

— Беременная она, — мрачно пояснил цыган. — Думаешь, я не знаю, от кого?

Вот оно как. Кажется, я тоже догадываюсь, от кого беременна Папуша. Что ж, есть у меня дети, среди которых есть и герцоги, и разбойники. А теперь еще и цыганенок появится. Чем он хуже?

— Думаешь, подарок нужно будущему ребенку сделать? — деловито поинтересовался я.

Интересно, скажет ли Зарко место, где теперь живет Папуша или предложит оставить подарок ребенку у себя? Но к моему удивлению, конокрад лишь замахал руками.

— Нет, никаких подарков не надо. Рому я сказал, что Папуша замужем была, а муж у нее погиб по ту сторону гор. Как объяснить, от кого подарок? А ребенок уже давно родился, скоро своими ногами станет ходить, на коня посадим.

— Привезут его к деду, а тот научит младенца коней красть, — усмехнулся я.

— Да уж какое там привезут, — горестно вздохнул Зарко. — Я же сказал — барвало рома. У него только в Силинге две бандзы, да еще в других городах. Будет Фонсо приказчиком в лавке или за товарами ездить станет.

Фонсо… Ну и имечко выбрали. Могли бы другое имя дать моему ребенку, покрасивше.

Старик еще раз вздохнул, а потом сказал:

— Ты, Артакс, не обижайся на меня. Сердит я тебя был, ой, как сердит! Даже сейчас еще не отошел, не взыщи.

— Да я и не обижаюсь, — хмыкнул я. — Все понимаю. Обида, штука такая — как ее не держишь в себе, все равно лезет наружу.

— Ну, коли так, в дом войди, — предложил старый конокрад, потом усмехнулся: — Ты же, мне теперь почти родич, хотя лучше, если о том никто не узнает. Я тебе кавы сварю, а Гневко пусть отдохнет. Догонишь ты свой обоз, не сомневайся.

Само-собой, что обоз, который тащиться как беременная улитка, я догоню быстро. Гневко у меня еще не устал, но можно расседлать — пусть отдохнет. И ячмень у цыгана хороший. Интересно, покупал он его или украл? Ладно, будем считать, что купил. А откуда кава взялась в доме цыгана?

Расседлав гнедого — не цыгану же доверять такое важное дело, прошел в дом.

Внутри дом цыгана уже мало напоминал постоялый двор. Скорее — огромную свалку. Ладно, пусть комнату, внутри которой царил беспорядок. Прямо на полу лежали какие-то старые и грязные одеяла, битые кувшины валялись вперемежку с грязной одеждой.

На длинном столе, за которым полагалось сидеть постояльцам, лежала и доживала свой век какая-то еда. Даже и непонятно, что это было. Не то сыр, не то мясо. И пахло все соответствующе.

Глядя на весь этот хаос, пить каву мне расхотелось. Вспомнив, что некогда я был наемником, которого трудно напугать грязью и беспорядком, смахнул со скамейки какой-то хлам и уселся. Отыскав взглядом кружку, казавшуюся почище остальных, придвинул ее к себе.