Большинство людей адаптируются неожиданно быстро, словно все тридцать лет терпеливо ждали, когда вернется это время. Впрочем, так было всегда. Старые привычки крепки. А те, у кого привычки не было… Вскоре граждане, которые так и не смогли принять новые обстоятельства (в том числе молодежь), начнут быстро заполнять участки. Подземелье дома номер пять по Московской улице, которое мы обсуждали с моим другом, профессором Кафкой, заработает в полную силу и, разумеется, не как музей.

Вновь войдут в моду старые анекдоты. И постепенно будут становиться все страшнее.

В аэропорту Цюриха я пересел на поезд, который за полчаса должен был доставить меня в монастырь. Вот уже много лет францисканцы предлагали кров за умеренную плату, и я воспользовался их гостеприимством. В монастырском крыле я снял келью с вайфаем (что еще нужно человеку!). Мне хотелось остаться одному хотя бы на некоторое время, чтобы спокойно наблюдать с помощью интернета за ходом референдума в других странах. А также закончить свои заметки, которые, как я думал, предваряют и предсказывают события, но оказалось, что они лишь догоняют случившееся. Рано или поздно каждая утопия становится историческим романом.

Итак, я уединился в уютной келье аскетического францисканского монастыря, построенного несколько веков назад. Самое большое восхищение вызывали у меня окна. Нет ничего удивительного в том, что здания и камни способны устоять под натиском времени. Но стекло, сохранившееся с XVII века, иначе как чудом не назовешь. Неровное, с зернистой поверхностью, сделанное человеческими руками из песка, который, казалось, все еще просматривался в его толще. Неподалеку от монастыря располагалась небольшая ферма с десятком коров, которые ничем не отличались от коров XVII века. Животные как-то съедают чувство времени. Все это я прилежно записываю в блокнот.

Я долго, но безуспешно пытался связаться с Гаустином, но потом подумал, что он мог спуститься в комнаты шестидесятых, где еще не существовало мобильных телефонов. Мне обязательно нужно было рассказать ему, что я видел. Короткая версия звучала так: провал. Сбывались его самые мрачные предчувствия и страхи, самые мрачные наши страхи.

Все счастливые государства похожи друг на друга, все несчастные несчастны по-своему. Все смешалось в доме Европы…

Действительно, в общем европейском доме все встало с ног на голову, и каждый из членов этого образования, которое до недавнего времени называли европейской семьей, страдал своим особым, уникальным образом. Хотя само слово «уникальный» стало настолько затасканным и банальным, что, подобно марокканской саранче, затмило всю остальную словесную тварь. Все вдруг стало уникальным. И прежде всего несчастье. Ни одна из наций не хотела махнуть рукой на свое несчастье и не замечать его. Несчастье стало сырьем, готовым материалом для оправданий, а также алиби и основанием для претензий.

Ну как отказаться от несчастья, если у некоторых народов только это и имеется в загашнике, только грустные жалобы остаются их неисчерпаемым ресурсом. При этом они хорошо усвоили, что чем больше ты копаешься в нем, тем больше получаешь. Такой неисчерпаемый запас национального несчастья.

Тот, кто считает, что народы и страны стремятся к счастью, глубоко заблуждается. Это иллюзия и самообман. Счастье не только невозможно, но и невыносимо. Что ты станешь делать с его нестабильной материей, с этим призрачным мыльным пузырем, который в любую минуту может лопнуть у тебя перед носом, брызнув горькой пеной прямо в глаза?

Счастье? Счастье так же недолговечно, как молоко, оставленное на солнце, как муха зимой и крокус ранней весной. Оно так же хрупко, как стрекоза. Это не конь, на которого можно вскочить и долго скакать вдаль. Не краеугольный камень, который может стать основой фундамента церкви или государства. О счастье не пишут в учебниках по истории (там можно найти только описания битв, погромов, предательств или убийства какого-то эрцгерцога). Оно не упоминается в хрониках и летописях. Это слово можно обнаружить лишь в букварях, разговорниках и пособиях по изучению иностранного языка для начинающих. Причем о нем говорится всегда в настоящем времени, может быть, потому, что с грамматической точки зрения это проще… Только там все счастливы, светит солнце, благоухают цветы, мы едем к морю, возвращаемся после экскурсии, извините, где находится ближайший ресторан…

Из счастья не выкуешь меч — материал слишком хрупок. Оно не годится для солидных романов, песен или эпоса. В нем нет места для тяжелой рабской доли или осады Трои, для предательства и истекающего кровью Роланда, зазубренного меча или сломанного боевого рога, а также для смертельно раненного состарившегося Беовульфа.

Невозможно собрать войско под хоругвями счастья.

Да, никакая страна не была готова отказаться от своего несчастливого бытия, этого выдержанного вина, тщательно оберегаемого в подземелье прошлого, которое всегда под рукой, если вдруг понадобится. Неприкосновенный запас несчастья. Но вот сейчас впервые пришло время выбирать счастье…

Почти не было сомнений в том, что ФРАНЦИЯ выберет свое счастливое Les trente glorieuses — «славное тридцатилетие», когда бешеными темпами росли экономика и благосостояние граждан, все были влюблены во французское кино: в Рене, Трюффо, Трентиньяна, Делона, Бельмондо, Анук Эме, Анни Жирардо, все напевали Et si tu n'existais pas Джо Дассена, взахлеб обсуждали произведения Сартра, Камю, Жоржа Перека… И за всем этим стояла работающая на полных оборотах экономическая машина. Славные, счастливые тридцать лет с 1945-го по 1975-й. Как видно, после «короля-солнце» все измерялось тридцатилетиями: счастливые периоды длились тридцать лет, войны тоже…

Некоторые твердо держались за шестидесятые. Явный фаворит —1968 год, воспетый в фильмах и легендах. Быть молодым в 1968-м — кто бы не хотел?!

Но оказалось, что не все французы этого желали. Шестидесятые — трудные годы. Колонии ускользали из рук, Алжир ушел в 1962-м. Столкновения с теми, чьим благодетелем ты себя считал. Париж шестидесятых был хорош для кино, восторженной статьи в журнале и двухнедельных каникул. Но в конце концов люди, как правило, предпочитают жить в более безликие времена. Они самые удобные. Так что реального шанса у шестидесятых не было.

Мне думается, что в 1968-м никто не относился к этому году так, как относятся сейчас: как к великому оставшемуся в истории шестьдесят восьмому. Такое происходит гораздо позже… Нужно время и подробный рассказ, чтобы случилось то, что вроде бы уже случилось, подобно образу на старых фотографиях, который при проявлении медленно выступает из тьмы… Вероятно, 1939-й тоже никто не воспринимал так, как сейчас. Просто тогда кое-кто просыпался утром с головной болью и тревогой.

Одно из самых любопытных движений, возникших в связи с референдумом, должно было называться «Бесконечный праздник» — по аналогии с воспоминаниями Хемингуэя о двадцатых годах, проведенных в столице мира. «Праздник, который всегда с тобой»… Крошечные кафешки Латинского квартала, на Сен-Жермен-де-Пре, «Клозери де Лила», ресторан «Куполь», «Ротонда» на Монпарнасе, кафе на Сен-Мишель… дом госпожитайн, книжный магазинчик Сильвии Бич «Шекспир и Компания», где любил бывать Джеймс Джойс… Париж Фицджеральда, Паунда… Я обожал эту книгу Хемингуэя и, если бы мог, голосовал бы за этот период. Движение основали молодые французские писатели. Но, как уже было сказано, далеко не все хотели, чтобы всегда был праздник. Праздник хорош для веселья и очень неудобен в повседневной жизни. Много шума, мешает спать, как выразилась одна старая домовладелица в репортаже о центральных районах города. Кроме того, движение ограничивалось одним городом, пусть даже и столицей мира. А Франция огромная и по большей части провинциальная. Бретонским рыбакам, нормандским фермерам и сборщикам яблок, жителям тихих южных французских городков было ровным счетом наплевать на каких-то там писак, которые шляются по кафе, устраивают оргии, меняют женщин и проводят время без денег в дешевых гостиницах.