Сейчас я прихожу к выводу, что у меня никогда не было столько друзей, сколько тогда. Дверь однокомнатной квартиры практически не закрывалась. Помню, как однажды ночью, где-то часам к четырем, когда уже всё выпили и съели, к тому же и сигареты закончились, на нас напал зверский голод. Холодильник стоял пустой — это были самые голодные девяностые. Мы с двумя друзьями пошли добывать еду (как будто в пустом городе можно застрелить зайца или косулю!). Было темно, пустынно и неуютно, только стаи собак носились по улицам. И вдруг — о чудо! Рядом с ближайшим магазинчиком остановился «ниссан», шофер быстро выгрузил три ящика простокваши и умчался. Вообще мое поколение с детства терпеть не могло простоквашу, потому что нас ею кормили каждое утро. Воровато оглядевшись по сторонам, мы схватили по две баночки, оставили мелочь, сколько было в карманах, и рванули домой. Там нас уже ждали умирающие с голоду. Никогда не забуду этой картины: на столе пустые бутылки и стаканы, перед нами одинаковые металлические мисочки, нам по двадцать, а кому-то даже больше, но мы с блаженной, ангельской улыбкой шумно хлебаем простоквашу. Я не знаю, пьют ли ангелы простоквашу, но нас я запомнил именно такими: невинными и счастливыми, с белыми молочными усами…

Вскоре после этого мы расстанемся, охладеем друг к другу, забудем друг о друге, бунтари успокоятся и займут ассистентские места в университете, заклятые холостяки и отчаянные гуляки пойдут толкать детские коляски и усядутся перед телевизором, а длинноволосые хиппи станут постоянными клиентами местной парикмахерской. Попугай Печорин однажды утром чуть не умер, отчего Эмма Бовари принялась истошно вопить и неистово метаться по клетке. Она не смогла бы прожить без него и недели. Со своей девушкой Эммой (да, ее тоже так звали!) я расстался спустя несколько месяцев. Никто из нас и не подумал умереть с горя. Я начал писать первый роман, чтобы было куда возвращаться, когда становилось тошно. Роман о бездомных.

В сущности, уже никому из тех ангелов нельзя было позвонить, даже Эмме. Особенно ей. Увы, я никак не мог их забыть и (в чем никогда бы им не признался!) мне их очень не хватало. Я как-то выпал из того общего с ними времени…

На последнюю неделю перед референдумом запланированы два больших митинга представителей главных сил. Движений, которые борются за разные десятилетия, полно. Требования выдвигаются всякие: от бесплатной медицинской помощи до вкуса помидоров и бабушкиного жаркого в то время. Сомневаюсь, что референдум может вернуть вкус жаркого. Но все равно некоторые свято верят, что, вернув ближайшее прошлое, автоматически обретут возраст того времени. Зажигается красная лампочка — и тебе снова пятнадцать или двадцать семь.

Конечно, все дело в агитации. Большинство социологических исследований указывало на то, что два основных движения значительно опережают остальные. Первое из них — Движение за социализм (ДС), больше известное как Соцдвижение, — ратует за возвращение во времена зрелого социализма, конкретно в шестидесятые и семидесятые годы. Возглавляет его Социалистическая партия, хотя членов в нем намного больше, чем в самой партии, чьи ряды редеют с невиданной скоростью. В этом смысле партия скорее пытается влить в свои вены свежую кровь.

Другое движение, почти не уступающее первому по результатам исследований, официально называется «Болгарские молодцы», а фамильярно неофициально — просто «Молодцы». Им трудно указать, в какое конкретно время или десятилетие должна вернуться нация — мифу не подходит наше распределение по годам. Согласно их речам, Великая Болгария — несбыточная мечта и вместе с тем реальность. По условиям референдума самый ранний период — начало XX века, но они пренебрегли этим ограничением и выбрали идеальное позднее Болгарское возрождение, вершиной которого было Апрельское восстание в конце XIX века. Что, если провалившееся восстание таким образом станет великим и знаковым? А какое еще может быть великим, если не провалившееся? Ведь только то, что имеет реальный шанс случиться, можно описать так, как нам этого хочется, призвав на помощь историческую память и собственное воображение. Разве нет? Здесь далеко не у всех получалось так, как должно было получиться, из-за того, что они родились не в то время или не в той семье.

Мне интересно, за какую из соломинок — за «Соц» или за «Молодцев» — ухватился бы наш человек с ракией.

Между этими Сциллой и Харибдой изо всех сил пытаются уцелеть лодки остальных маленьких движений.

Прежде я приезжал сюда по делам клиники практически анонимно, но на этот раз решаю поговорить с кем-нибудь о создавшейся ситуации. Звоню одному университетскому другу, который уже стал профессором. Мы не виделись несколько лет, я даже не уверен, что он не сменил номер телефона. Долго никто не отвечает, и я уже собираюсь повесить трубку, когда мне сонно ответили: «Алло».

В голосе друга звучало не только удивление, но и некоторая радость. Надо сказать, здесь не принято выражать радость по отношению к тому, кого давно не видел и не слышал. Помню, как в первые годы, встречая на улице друга или просто знакомого, я бросался его обнимать, но натыкался на недоуменный взгляд и слова типа «А, привет, какими судьбами?». Но К. сам предложил мне встретиться в ресторане на крыше так называемых «Архивов» сегодня же вечером. Здесь все еще возможно назначить встречу на сегодня.

В конце восьмидесятых К. был младшим ассистентом. Мы любили его, так как он отличался от других. Его прозвали Кафкой. Младший ассистент Кафка. Он знал об этом и, подозреваю, не имел ничего против. Он всегда был (и остался) вспыльчивым, горячим, любил разложить все по полочкам, что шло на пользу нашему хаотичному, беспорядочному сознанию, где царил полный сумбур от бессистемно прочитанных книг. Беседы с К. часто перерастали в острые споры, и он зачастую выходил из себя, взрывался, перебивал, язвил, мог оскорбить. В общем, академический драчун. Но это придавало ему некое очарование. Мы не были близкими друзьями, но пили и спорили до хрипоты в многочисленных заведениях и на семинарах в девяностые, которые потом уже никогда не повторились. Все наши встречи начинались с благожелательного внимания с его стороны и после долгих разговоров заканчивались скандалом. Обычно через неделю он звонил и с удивлением спрашивал: «Куда ты пропал? Чего не звонишь?» — «Но мы же поругались», — отвечал я. «Да, да, конечно, как раз повод увидеться, чего-нибудь выпить в знак примирения».

Скандалы были всего лишь поводом к новой встрече, что неминуемо вело к новому скандалу, потом к следующей встрече и так далее. Обычное дело в прекрасные бурные девяностые.

Может, именно поэтому я и позвонил ему сейчас, тайно надеясь, что остался хоть кто-то, способный все разложить по полочкам и сформулировать проблему с категоричностью протестантского пастора. Я никогда не любил категоричность суждений и не прибегал к ней, возможно, именно поэтому мне всегда не хватало такого человека рядом. Наверно, оттого его и не любят. Но я люблю тех, кого не любят. (В сущности, наша первая встреча с К. произошла на том самом семинаре на море в конце восьмидесятых — там же я познакомился и с Гаустином. И должен отметить, что К. был единственным человеком, кроме меня конечно, кто заинтересовался Гаустином. Он стал приглашать его на свои встречи, но Гаустин, разумеется, ни разу там не появился.)

Мы сидим на крыше «Архивов». На Софию постепенно опускается вечер, и видно, как вдали Витоша укрывается фиолетовым одеялом «в час голубого тумана»[9]. «Льет поток лунно-серебряной воды»[10], — подхватывает К., как будто прочитав мои мысли. Этот город, несомненно, для меня стал скорее литературой, я знаю его только из книг, и только поэтому он все еще привлекает. Я считаю, что его расцвет пришелся на тридцатые и сороковые. В 1931-м где-то здесь поблизости зажглась первая неоновая реклама французских авиалиний. Тогда же неон буквально ворвался в городскую поэзию. Я представил, как человек, который привык любоваться звездами и луной, впервые увидел светящиеся буквы. Вспышки неоновых реклам на фоне тусклых уличных фонарей, наверно, были волнующим зрелищем, но быстро стали обыденностью. Когда-то, в другой жизни, мне приходилось заниматься рекламой, кинематографом и радио того периода, и я изучал иллюстрированные еженедельники, киножурналы и справочники по сборке радиоприемников. В поэзии тех времен взахлеб восхвалялись конденсаторы, антенны, неон, реклама компаний «Байер» и «Филипс», «Лаки Страйк» и «Уайт Хорс», названия фильмов и лев на логотипе «Метро Гэлдвин Майер».