Неужели все это я?

Есть что-то такое, какая-то грусть-тоска, которая с годами только усиливается, вместо того чтобы ослабевать. И это, наверно, связано с ускоряющимся темпом освобождения помещений в моей памяти. Вот так, открывая дверь за дверью, переходя из комнаты в комнату, надеешься и в то же время боишься встретить в одной из них самого себя — там, где ты был еще целым.

А может быть, тоска по прошлому, в конце концов, это не что иное, как попытка добраться до безопасного места, и безразлично, насколько оно далеко, до места, где все в целости и сохранности, где пахнет травой, где можно рассматривать розу и лабиринт ее лепестков. Я говорю «место», но это время. Место во времени. Хочу дать один совет, никогда, никогда не возвращайтесь после долгого отсутствия туда, откуда уехали, будучи ребенком. Это место изменилось, время покинуло его, там пусто и призрачно.

Там. Ничего. Нет.

Человек мечтает собрать себя заново и отправляется в места, где он был ребенком, где рос. Находит адреса всех девочек и женщин, в которых был влюблен еще с детсадовского возраста. Ему ничего от них не нужно, он просто хочет увидеть их, сказать, что всю жизнь не забывал, что они всегда были в его памяти (хотел сказать, в сердце, но это слишком сентиментально) и только они там и остались. Врачи дают два-три месяца, не больше. И он скрупулезно разбивает их на дни и часы, как разменивают крупные монеты на мелочь. У него есть еще три месяца, то есть по крайней мере девяносто один послеполуденный отрезок дня (он очень любит послеполуденное время). Если умножить на двадцать четыре, получается две тысячи сто восемьдесят четыре часа. Но ему и этого мало, поэтому он умножает на шестьдесят. Итого более ста тридцати одной тысячи минут. Вот так уже хорошо, никогда прежде он не чувствовал себя настолько богатым. Он все это может потратить, все, до последней минуты. Садится в автобус и весь день едет в город. Дома, где он прежде жил, уже не существует. Большинства знакомых адресов уже не существует. Девушки давно стали женщинами, вышли замуж за других, какой ужас! Кто знает, почему он думал, что они так и остались страдать, брошенные им в разгар романа, и все так же мечтают о нем, подобно героиням Чехова.

Наконец ему все же удается встретить одну из своих возлюбленных. Им тогда было по четырнадцать. Они даже понарошку поженились. Он стащил у матери кольцо (та потом с ног сбилась, пытаясь его отыскать). Это была высокая стройная девушка с мечтательным выражением лица. Немного похожая на молодую Роми Шнайдер.

Во дворе знакомого дома он видит пожилую женщину, которая несет таз с бельем. Бросаются а глаза редкие волосы, завязанные узлом. «Нет, — говорит он себе, — это не она. Наверно, они поменяли адрес».

Но это она.

От той девушки ничего не осталось. Он не знает, что сказать, но называет себя. Я, говорит, такой-то. Она не может вспомнить. С тех пор прошло несколько жизней. Подумав немного, называет другое имя. Потом в памяти что-то проблескивает. Но тут из дома выходит старик в майке, ее муж. Видит, что жена разговаривает у забора с незнакомым мужчиной.

— В чем дело? — спрашивает, сжимая палку в руке. — Что вам надо?

Он не находит что сказать, не может объяснить, что ему надо. Она тоже молчит.

— Ничего, — выдавливает из себя наконец, — скупаю старые вещи: фотографии, гобелены, часы, радиоприемники — одним словом, старье.

— Иди себе, — говорит старик, — иди своей дорогой, давай, давай… Нету нас ни новых вещей, ни старых…

Женщина так и стоит молча, словно памятник, даже таз не опустила на землю. Мужчина переходит улицу и прячется в тени. Откуда-то по радио доносится сводка об уровне воды в Дунае в сантиметрах — совсем как в детстве. Ага, значит, три часа пополудни, даже нет необходимости сверяться со временем. Он медленно идет по улице. От жары асфальт плавится и подметки липнут к тротуару. Из карманов падают на асфальт и звенят, подобно монетам, все (уже ненужные!) минуты, которые у него остались…

То, чего я не смею сделать, станет историей.

Однажды во второй половине дня я решил съездить в город, где жил когда-то. Я часто туда возвращаюсь, хотя знаю, что ничего не сохранилось с того времени; ни парк, ни маленькая площадь возле крытого рынка, ни улица, на которой я вырос, уже не помнят моих шагов.

На стволе каштана рядом с почтой вижу прикрепленный четырьмя кнопками лист бумаги, на котором написано следующее:

В задумчивости стою перед этим объявлением: подлинной запиской, взятой с древа жизни, а точнее, приколотой к дереву четырьмя кнопками.

Это часть болгарского эпоса, мистерия болгарского голоса, тихого, ненавязчивого, неожиданно решившего вслух выразить свою мечту.

Ракия взамен телевизора.

Мечта и ужас… мечта и ужас… Написано в феврале. Только в феврале может раздаться этот жалобный зов, со всем его трагизмом… Ракия закончилась, а зима продолжается. Вот краткий экзистенциальный роман целого народа. Старый разболтанный джип с брезентовой крышей, впрочем, нет, «москвич» твоей жизни застрял в конце зимы… Сгущается темень, воют шакалы, а бензин в баке закончился… Мать твою, что за жизнь… Мать вашу… И ракию мою забрали! (Да никто ее не брал, ты сам ее выпил, но здесь испокон веков говорят, что кто-то у тебя забирает или, наоборот, дает.)

И сидишь ты посреди ничего в джипе или «москвиче» своей жизни. И решаешь: стыдно, не стыдно, но дам-ка я объявление… Терпеть уже мочи нет. Берешь листок бумаги, а точнее, письмо из банка, в котором тебя предупреждают, что если ты не заплатишь проценты до… У тебя ракия закончилась, а они с каким-то процентами пристают, уроды! Ищешь ручку и на чистой стороне листка начинаешь писать. Сначала хочешь попросить сына, потому что он напишет и красивее, и правильнее. Но потом тебе становится стыдно. Кстати, только перед ним тебе бывает стыдно. Садишься и пишешь сам с ошибками и пропущенными запятыми. Набрав в горсть кнопок, отправляешься в другой район — опять же от стыда. И что ты предлагаешь взамен ракии? Телевизор. Ракия или телевизор — вот вопрос. Мера за меру, смысл за смысл. Телевизор — это трансценденция, разумеется фальшивая, но все-таки мечта о другом. У бабки твоей была икона, у матери — портретик Ленина, а у тебя телевизор. Но зачем тебе телевизор, если нет ракии? Телевизор всего лишь разбавляет жизнь, все равно что в ракию налить воды… Вот и электронные сигареты уже появились, завтра вы мне предложите и электронную ракию, мать вашу электронную… Телевизор, электронная ракия… Не нужен он мне, возьмите его обратно… Тридцать два дюйма экрана за тридцать литров ракии, по литру за дюйм, куда уж дешевле… Тридцать литров ракии — это еще месяц жизни, да даже и полтора месяца, если экономить.

Только ракия тебя не обманет. Она не врет, как телевизор, не пускает пыль в глаза, не болтает глупости, черт подери. Ударяет в нос, прогревает горло, а потом и все остальное, что давно уже остыло. Ракия — это болгарский сюблим, возвышенное, в конце концов — телевизор!

Интересно, что сталось с этим человеком? Долго думаю, в уме одни нецензурные выражения. Может, стоит позвонить, узнать, как дела? Ведь это не просто объявление, это зов о помощи. Сейчас конец апреля. Ни один из отрезков с телефоном не оторван…

В тот же день после обеда я возвращаюсь в Софию.

Звонить некому, и я слоняюсь по улицам Софии, продуваемым ветром вдоль и поперек. Мое внимание привлекает витрина зоомагазина.

На первом курсе университета друг предложил мне купить в подарок на день рождения нашей однокурснице пару попугаев. «Но они целыми днями будут верещать», — пытался возражать я. «Да какая тебе разница, — уговаривал меня друг. — Тебя же рядом не будет». День рождения выдался ужасный: вспыхнул скандал, потом кто-то с кем-то подрался, бывший парень нашей однокурсницы колотил в дверь… В общем, 1990-й… Отлично помню, что, уходя, я подумал: «Никогда бы не стал жить с такой». Всего год спустя я в этой комнате менял воду попугайчикам, которые ужасно орали. По утрам мы накидывали на клетку старое полотенце, чтобы они подумали, что еще ночь, и дали нам еще хоть часок поспать. Самку мы назвали Эмма Бовари (как раз в это время в университете проходили Флобера), а самца окрестили непонятно почему Печориным. Самка вечно нападала на бедного Печорина, и он, покоривший саму княжну Мэри (!), сидел заклеванный и грустный, вжимаясь изо всех сил в железные прутья клетки.