Я осматриваюсь по сторонам: обсуждаемый нами объект благоразумно спрятался.

В это время начинают раздавать влажные салфетки с надписью «Болгарская роза» — многолетняя традиция, о которой я помню с моего первого полета. По салону разносится аромат розового масла. Самолет заходит на посадку. В иллюминатор виде гора Витоша и София — вначале кварталы с панельными многоэтажками, потом храм Александра Невского, зеленый прямоугольник Борисова сада и лента Царьградского шоссе. Там внизу, в квартале под названием «Молодость» когда-то жил я. В какой-то иной жизни. И вдруг женщина рядом со мной — мы так и не обменялись именами, — глядя в окошко, тихо заплакала, спокойно, без истерики.

— Извините. Я не была здесь семнадцать лет.

Самолет плавно снижается, пассажиры награждают экипаж обязательными аплодисментами. Иностранцы не привыкли к такому ритуалу и недоуменно вертят головами. Женщина на соседнем кресле также присоединяется к аплодисментам.

— Будьте осторожны, командир может принять это за бис и снова взлететь, — шучу я.

По радио говорят, что нас с гордостью приветствуют на болгарской земле, сообщают температуру воздуха и включают песню «Болгарская роза» в исполнении Паши Христовой, которая, впрочем, погибла в авиакатастрофе на этом же аэродроме, когда летела рейсом этой же авиакомпании.

Толчея перед окошками паспортного контроля все та же, что и раньше. Багаж выдадут с запозданием, потом шофер такси оставит без внимания твое приветствие и тронется с места сердитый на весь мир, когда ты продиктуешь адрес, который, вопреки его ожиданиям, не окажется на другом конце города. Он включит музыку погромче и обязательно закурит сигарету.

И тем не менее на этот раз меня ждет неожиданное новшество. Шофер, к которому я направился, одет в белую рубашку с расшитой безрукавкой. Талия затянута широким красным кушаком, совершенно не подходящим его бермудам, за пояс засунут широкий нож. Жизнь поистине ушла вперед (или назад в данном случае). Я подумал, что этот наряд скорее подошел бы извозчику, управляющему телегой или фаэтоном, а не водителю корейского «дэу» в девяносто лошадиных сил, пусть даже и бэушного. В последний момент я отказываюсь от такси (никогда не питал слабости к шоферам с ножом за поясом) и направляюсь к другой стоянке. По крайней мере, там водители одеты нормально. Открываю дверцу первого же такси и спрашиваю, свободно ли.

— Свободно, садитесь, — смеется шофер и, пока я усаживаюсь, рассказывает мне анекдот об учившемся в Софии кубинском студенте, который любил открыть дверцу такси и спросить, свободно ли. Получив ответ, что свободно, он провозглашал: «Да здравствует свобода!» — и уходил. Я смеюсь и говорю, что слышал об этом.

С машиной не все в порядке, но я это понимаю, только когда водитель пытается ее завести. Ему удается со второго раза. Пока мы неспешно покидаем территорию аэропорта, я замечаю, что все автомобили на стоянке — времен социализма.

— «Москвич»! — почти выкрикиваю я, и в моем голосе слышатся одновременно вопрос, сомнение, искреннее удивление и недоумение.

— «Москвич», — гордо подтверждает водитель. — Ни много ни мало — сорок годков, ровесник мой, хорошая машинка. Сейчас такие уже не делают.

В салоне страшно воняет бензином, с изоляцией явно что-то не так, причем давно.

У моего дяди по отцовской линии тоже был такой «москвич». Дядя произносил это название с ударением на первом слоге. Ему казалось, что так звучит по-советски. Если у наших тел есть память, то сейчас мое тело 1975 года с точностью вспомнит жесткое бугристое сиденье, запах бензина и содержимого моего желудка — я всегда держал а руках полиэтиленовый пакет не всякий случай, и даже сейчас стоит об этом подумать, как тошнота тут же подступает к горлу.

Над зеркалом замечаю фотографию Сталина.

— Это моего напарника дяди Динко, — поясняет водитель, заметив, куда я смотрю. — Он фанат пятидесятых.

Я вспомнил, что когда-то все салоны авто украшал портрет Сталина — и до, и после культа. Даже позднее, в восьмидесятые, грузинские усы выглядывали из-за цветных прелестей Сандры и Саманты Фокс.

— А вы помните Саманту Фокс? — неожиданно спрашиваю я.

— A-а, да, кажется, у меня где-то есть зажигалка с ее портретом. Я коллекционирую зажигалки. — Водитель роется в бардачке и достает с десятой разных зажигалок и еще столько же спичечных коробков. — Это моя любимая. — Он протягивает мне «Зиппо» с выгравированным портретом Че. — Но и эти девушки ничего, стоящие.

Он отогнул козырек, и с обратной стороны на меня взглянули «золотые девочки» семидесятых, которые были частью нашей собственной, постоянно подавляемой юношеской сексуальной революции.

Наш тарахтящий «москвич» покидает аэропорт, и последнее, что я успеваю заметить, это огромный баннер с рекламой ведущего мобильного оператора: предлагается патриотический пакет услуг с тысячью тремястами бесплатными минутами, доступ ко всем болгарским историческим фильмам и переносной складной флажок, который легко помещается в несессере.

Каждый раз, когда я сюда возвращаюсь, на душе становится грустно. Раньше грусть была светлой, подобно прогулке в разреженном лесу, где поблескивают невидимые паутинки. Я очень любил бродить в центральном парке, в верхней его части, возле озера с лилиями. Время, которое я проводил там в какой-то иной жизни, много лет назад, безвозвратно ушло, растаяло, как дым, без следа. Может, свет остался тот же? Опавшие с деревьев листья, что шуршали под ногами, когда я бродил здесь с одной девочкой, успели смениться с тех пор раз тридцать. Тогда стоял октябрь. Интересно, что я помню только осень. А у предметов есть память? Это было бы хоть каким-то утешением. Лягушки в озере и лилии помнят о нас? А вода в озере сохраняет где-то наше отражение? А наше прошлое, мы сами… Не превратились ли мы с тех пор в лягушек и лилии?

Я не смог найти ответы на все вопросы. Мешали поздняя, но терпимая грусть и холодный апрельский воздух. Мне вдруг захотелось позвонить той девочке. Но потом я представил себе: у нее двое детей и муж, а наше общее прошлое пылится где-то на верхней полке кухонного шкафчика, среди баночек со специями, рядом с маминой тетрадкой с рецептами. И в самом деле, зачем мне это? Восстановить отношения? Вспомнить? Что я хотел вспомнить? Цвет ее глаз? Или мое желание было более эгоцентричным: чтобы она рассказала мне, что с нами случилось, два-три воспоминания, не больше, чтобы удостовериться, что я присутствовал когда-то в ее жизни. Вернуть в мою память прогулки, слова, то, над чем мы тогда вместе смеялись. Сувенир из прошлого. Темные подъезды, в которых мы прятались. Парк. Однажды за памятником… Кому был тот памятник? Город вдруг изменился, теперь у влюбленных совсем иная топография. Мы придумали себе квартиру, которой не существовало. Представили, чем там занимаемся, как туда возвращаемся. «Вчера я заскочила туда, — написала она в моей старенькой „Нокии“, — и забыла свитер. Пусть он там лежит. Будет напоминать тебе обо мне. Ты полил орхидею? Они ведь очень капризные. Ты где? Мы с котом одни. Приходи…»

Сможет ли человек собрать себя вот так, по частям? По воспоминаниям других? И что из этого выйдет, какой новый Франкенштейн, сотканный из прошлого? Нечто склеенное из совершенно несовместимых воспоминаний и представлений большого количества людей.

…Ты тогда все время смеялся Был таким букой, иногда днями из тебя слова не вытянешь… Это уже моя жена, ее голос…Ты был таким милым, романтичным. Мы лежали на скамейке и представляли себе, что нам по сто лет, как черепахам, и мы снова вместе, в домике с голубыми ставнями, у моря…

…Боже, как ты ругался, когда выходил из себя, в такие минуты лучше было держаться подальше от тебя… Тощий, тощий… Сейчас заматерел… Я все тебя просила, чтобы ты не шел так быстро… Ты прихрамывал… Был высокий, как жердь… Сгорбленный… А как гляну в твои голубые глаза… зеленые… Они меняли цвет в зависимости от сезона… Та красная куртка… Та зеленая кожаная куртка… Вечно забывал имена… И всегда в руке зажженная сигарета… Не могу себе представить, что ты когда-то курил… Было несколько слов, которые ты никак не мог запомнить, и каждый раз, когда запинался, рассказывая что-то, я тебе их подсказывала… Рассеянный, ужасно рассеянный… Человек, который не любит терять время… Тогда ты увидел книгу на постели… Еще в первый вечер, как раз мы раздевались… Повернулся и сказал, что уходишь, потому что не можешь спать с человеком, который читает Коэльо… Но книга была другого писателя, португальца, с очень похожей фамилией… Помню, мы тогда долго смеялись… Ты был нежным… Нетерпеливым в постели… Потом мы так хорошо разговаривали…