Сергей Честухин Новый год по юлианскому календарю встретил у себя дома. В каком-то журнале он прочитал, что в Советской России обувь будут менять каждый месяц, и под Новый год разбудил Марусю со словами: «Маруся, Маруся, счастливого тебе нового 1918 года. А в следующем, 1919 году у нас будет по десять пар туфель». Маруся спросила, значит ли это, что в новой России у всех будет по двадцать ног, но Сергей только засмеялся и больше не мешал дочке спать.

Великий князь встретил Новый год в Севастополе. Он не радовался ему, и на его затвердевшем лице не появилось даже тени улыбки. Словно и Новый год явился к нему на аудиенцию. Что он сделал в предыдущем году? Не переселился в Ялту, не занял ни одной фантомной должности и отказался от всех почестей, словно пытаясь разорвать паутину или разогнать призраков. Он видел, что приближается час отъезда из России, и ему казалось, что на унылой чужбине он будет тосковать о своих редких охотничьих собаках, борзых, которых не сможет взять с собой.

Сухомлинов и Сухомлинова в… — но их в этой хронике упоминать больше не стоит.

Перед Новым 1918 годом король Петр принял необычного посетителя. Этот незнакомец в форме сербского майора предстал перед ним, чтобы, в отличие от других, появлявшихся со смесью скуки и бесчестья, сообщить старому правителю нечто, что он должен услышать, но никак не одобрить. Совсем наоборот. Майор Радойица Татич, герой многих сражений, три дня провел в Афинах, ожидая аудиенции. Сначала королю не сообщили о просьбе майора, а потом Петр должен был встретиться с несколькими делегациями на высшем уровне, члены которых с таким равнодушием кивали головами, что даже мухи, сидевшие на их лбах и щеках, не видели причины улетать. Так уж случилось, что король принял майора Татича в последний — по юлианскому календарю — день 1917 года. «Что я могу для вас сделать, майор?» — спросил король, на что Татич, к его удивлению, ответил: «Ничего, ваше величество. Я пришел рассказать вам историю». — «Историю?» — «Да, историю, одну военную историю. Обо мне, ваше величество, вы можете навести справки… Я герой сражений на Дрине и при Каймакчалане. За это вы наградили меня тремя орденами… Страшный мороз стоял на Каймакчалане, когда мы на вершине Святого Илии бросились в штыки на болгар, об этом вы, конечно, знаете. Но, возможно, вы не слышали, что во время этой атаки я был первым, как и всегда до этого, но ни в одном из боев я не был ранен ни штыком, ни пулей…» — «Везение или что-то другое?» — спросил король. «Что-то другое, ваше величество. У меня было волшебное зеркальце. Я передавал ему весь свой страх, а оно меня, храброго до сумасшествия, хранило от гибели». — «Какое интересное зеркало, — сказал король, — а как вы передавали ему свой страх?» — «Там, в отражении, мое испуганное „Я“ проглатывало весь мой страх и волнение, и это „Я“ старилось и старилось, а меня, остававшегося по эту сторону зеркальной мембраны, делало неприкосновенным и бессмертным». — «А не могли бы вы, майор, — доверительно спросил король, — одолжить мне это ваше зеркальце, ибо я, вы этому не поверите, боюсь очень многого, а больше всего — смерти». — «Не могу, ваше величество, это зеркальце я уже отдал другому». — «Кому?» — «Одному герою, майору Любомиру Вуловичу». — «Вуловичу… кажется, мне знакома эта фамилия… И теперь он с вашим зеркальцем герой, а вы — как эллинский Ахилл — уязвимы? Да, а что с Вуловичем?» — «Погиб, ваше величество». — «Как же так? Зеркальце испортилось, потеряло свою силу?» — «Вероятно, мой король. Наверное, смерть Вуловича была неизбежна, поэтому его не спасло даже волшебное зеркало». — «Мы поставим ему памятник, когда вернемся на родину». — «Да, ваше величество». Король встает и спрашивает героя войны: «А вы не останетесь поужинать со мной? Уже поздно, и скоро наступит новый 1918 год». — «Не могу, ваше величество, — отвечает ему майор Татич, — я обещал побратиму, что сообщу вам о его смерти, и выполнил свое обещание. А сейчас я спешу. Ночной скорый поезд на Салоники отходит меньше чем через час, а отпуск у меня только до утра. Прощайте». С этими словами Татич вышел. Он встретил новый 1918 год на перроне афинского вокзала. Когда около часа ночи подошел поезд, майор пробормотал про себя: «Побратим, теперь мы квиты. Я и к королю в ноги бросился, а он про тебя забыл…» — и вошел в вагон.

Для свергнутого царя 1917 год завершился в Екатеринбурге, в доме Ипатьева. Царь Николай с семьей встречал Новый год за столом с разномастными тарелками. Он звенел вилкой о краешек — так же, как и во снах тех, кто видел его будущее — и готовился к позорной смерти от рыбьей кости в горле. Выбрал одну подходящую, обвел глазами стол и беззвучно попрощался с каждым из своих детей, но вдруг остановился. Ему пришли на ум слова Николая Федорова: «Дух братства нельзя организовать в кругу людей, живущих здесь и сейчас. Человечество составляет целое, а дух братства должен распространяться и на мертвых — на „отцов наших“». Он выплюнул подходящую для самоубийства косточку и улыбнулся Анастасии, посмотревшей на него так, словно она мгновенно все поняла. Он продолжил есть и вспомнил Соловьева, предвидевшего, что последователи Христа окажутся гонимым меньшинством, не имеющим сил влиять на других, и таким образом вся мировая сила перейдет в руки Антихриста. Что значит этот последний день 1917 года для царя, заключенного в Екатеринбурге и окруженного тюремщиками, празднующими в соседней комнате и ревущими песни, как звери, что значит для него то, что Соловьев предрек объединение всех христиан до конца XX века и их окончательный земной триумф? Он — решил царь — убьет себя, и там, на корабле мертвых, его душа вместе с Федоровым в 2000 году встретит этих новых христиан. Там мертвый царь и мертвый философ присоединятся к ним. Он снова выбрал белую колючую, пригодную для самоубийства кость и прижал ее к мягкому небу, и снова — как трус — отказался от своего намерения. Подумал, что весь этот 1917 год, год свергнутой царской власти, он похож на рыбу, предлагающую свои кости и резиновую спину каждому, желающему подавиться. Он убьет себя — подумал царь — в будущем году, как только цесаревич Алексей немного поправится, но он ошибался. На этом заблуждении и закончился год царя, лишившегося царства.

«Что творит эта война? То, что она превращает людей в животных, я как криминолог уже знал, смирившись с этим в глубине своей праведной души. Необязательно быть психологом или гадалкой, чтобы предположить, что война делает людей трусами. Но то, что она может сделать человека токсичным и циничным умником, недавно меня по-настоящему напугало. Я вернулся с Корфу и три недели наблюдал, как сербские политики яростно борются за власть, один за другим провоцируя кризисы на уровне министерств. Мне было противно, что незапятнанное на поле боя сербское имя так опозорено, стыдно было даже мне, хотя я и швейцарец. Я гулял по улицам Салоников, кормил голубей, думая, что никогда больше ни с кем не заговорю.

Однако нежданно-негаданно в мою жизнь вошел с виду дружелюбный и вежливый серб Капетанович. Мы быстро сдружились, но, должен признаться, я вел себя легкомысленно. Сейчас, вспоминая о первых часах нашей дружбы, я понимаю, что, как любой иностранец, я лишь задавал вопросы, а он, как настоящий балканец, мгновенно выдавал ответы. Я решил, что наконец-то передо мной настоящий интеллектуал: мы долго и страстно говорили о Древней Греции и ее бронзовых героях, цитируя многочисленные древние каменные стихи, в основном из Гомера, которые этот офицер, к моему удивлению, знал наизусть. Вероятно, именно этот архаичный эллинский язык сначала и очаровал меня. Признаюсь, я тоже читал Гомера на греческом, но у меня никогда не было способностей запоминать стихи, а тем более целые поэмы, на родном и иностранных языках. Мой новый друг был явно не похож на меня. „Menin aeide, thea, Peleiadeo Achileos oulomenen, he myri’ Achaiois alge’ etheke“, — звучали в моих ушах первые строки Илиады, и на греческой земле они воспринимались еще более торжественно и проникновенно, чем где-либо еще на свете.