Возле нее стоит человек, который не может быть русским. Этот иностранец горд и прям, как кнут извозчика, у него голубые глаза и взгляд птичьего чучела. У него есть очки для чтения, для торжественных случаев, для зимы… Одни очки он опускает в карман, другие водружает на нос, чтобы получше рассмотреть товарища Троцкого.
Последний незнакомец из этой группы наркому иностранных дел кажется похожим на немца. У него щеки, надутые как шелковые шары, с красными прожилками. Он тяжело дышит, у него высокое кровяное давление; похоже, что он плохо переносит зиму. Русскую — особенно. Он одет в кожаное пальто и, поверх него, в две долгополые шубы, доходящие до подошв. Грузный, закутанный в меха песца и соболя, он похож на степного медведя.
Эти странная четверка сразу же отделяется от группы остальных встречающих и приближается к Троцкому. Наркому хочется избежать встречи, но ему это не удается. Они окружают его со всех сторон и шепчут на ухо: «Это будет нелегко, товарищ Троцкий, это будет совсем не просто». Он хочет сбежать от них, но они, к счастью, удаляются сами. С приличного расстояния смотрят на него с выражением некоей любви, как будто бы они его родители… Когда к товарищу Троцкому наконец подходят представители немецкого Генерального штаба, эти четверо продолжают смотреть на наркома иностранных дел с безопасного расстояния. На их лицах — улыбки, а в глазах — слезы, словно они провожают его в долгую и неизвестную дорогу…
Что будет непросто, что путь переговоров полон ловушек, нарком Троцкий увидел уже через несколько дней, проведенных за столом, покрытым зеленым сукном. Он прибыл, чтобы потребовать восстановления довоенной ситуации, но противная сторона, считавшая себя победительницей, даже не хотела слышать об этом. Через семь дней переговоры были прерваны, чтобы немцы могли вернуться домой и встретить новый 1918 год. Это обстоятельство Троцкий использовал для того, чтобы вернуться в Москву и представить Ленину первый отчет о переговорах. На обратном пути на вокзале Брест-Литовска он снова увидел проклятую четверку. Они не стали его окружать, даже не думали подходить, и только их лица — как ему показалось — были на этот раз еще более печальными…
Позже в Москве Троцкий, конечно, забыл о западном Новом годе и об этой четверке; дел было так много, что даже за столом удавалось поспать всего несколько часов в сутки.
Посыльный 16-го полка фон Листа Адольф Гитлер встретил новый 1918 год радостно. В отпуске он побывал в Берлине и вернулся с записной книжкой, полной чертежей и планов. В этой книжечке он «реорганизовал» Национальную галерею. Гитлер не мог понять, почему произведения баварского художника Петера Корнелиуса занимают в ней центральное место за счет — по его мнению — гораздо более значительных Адольфа Менцеля и австрийца Морица фон Швинда. Поэтому он взял в руки свой блокнот и начертил план новой Национальной галереи, где в центре поместил Менцеля и Швинда, а Корнелиуса «поселил» в одном, весьма скромном, зале. Друзьям он сказал, что это только начало и он намерен реорганизовать весь Берлин, в ответ они разразились громким хохотом и, пьяные, плевали в него пивом.
Последний австрийский император решил встретить Новый год на итальянском фронте вместе со своими победоносными частями. Решение он принял скоропалительно и без предупреждения прибыл на берег реки Пьяве, так что его подчиненные даже не успели убрать мертвецов с дороги. Император был несколько удивлен, ему было неприятно — все-таки это были мертвецы — но он нашел в себе силы поприветствовать храбрый батальон капитана Эрвина Роммеля, как и положено приветствовать героев.
В Париже на Новый год было весело. Дядюшка Либион из «Ротонды», дядюшка Комбес из «Клозери де Лила» и дядюшка Комбон из «Дома» поделили встречу этого, как они надеялись, последнего военного года: с семи до девяти — у Либиона, с девяти до полуночи — у Комбеса, а уже в новом 1918 году — у Комбона. Когда веселая процессия деятелей всех видов искусств, присутствовавших на свадьбе у Кислинга, в девять часов двинулись в путь, они еще могли ходить; когда в полночь отправились из «Клозери де Лила» в некогда прокаженный «Дом», они больше вопили и спотыкались, чем шагали. А когда под утро вышли из «Дома», они — в основном — просто блевали. Аполлинер много пил и ел. Останавливался, чтобы проблеваться и исторгнуть из себя целые куски непереваренной домашней колбасы. Когда к нему подбежал тощий пес и стал жадно их есть, пьяница мудро заметил: «Я знаю, что ел колбасу, но о том, что съел целого пса, понятия не имел…»
Кики с Монпарнаса в полночь страстно любила художника Фуджиту. Закрыв глаза, она водила по его губам своим маленьким язычком и мысленно уже представляла себе, как знакомится с кем-то новым. Она занимается любовью и думает: на Париж пал туман, и все решили, что могут поиметь любого, встреченного на улице. Она слоняется по мосту Руаяль, а навстречу ей идет ее новый кавалер. На этот раз пусть он будет фотографом. Сейчас это модно!
Сорок восемь процентов живого Фрица Габера в новом 1918 году завидовали пятидесяти двум процентам мертвой половины.
О том, как встретили новый 1918 год Флори Форд и Дитер Уйс, не стоит и говорить. Окружающая их тишина была для них страшнее смерти.
Новый 1918 год фон Бойна встретил спокойно и, по его мнению, в безопасности, но он ошибался. В новогоднюю ночь собственные ордена решили его убить. Как маленьким кусочкам сапфира, топаза и позолоченного никеля пришла эта идея, сказать трудно. Легче сказать, каким образом они собирались осуществить задуманное. Они надеялись, что фельдмаршал получит приглашение на какое-нибудь торжество, что его пригласит начальник штаба или очень симпатичный ему молодой офицер, и тогда фельдмаршал наденет парадную форму. На нее, ожидали они, он наденет ордена, которые уже давно не носит, а они исколют его своими иглами и острыми краями крестов, как стрелами, и отомстят за непростительное пренебрежение… Бойна получил целую кучу орденов, и многие — что и в самом деле непростительно — никогда не демонстрировал публично. Таким образом, было необходимо, чтобы состоялось празднование Нового года, чтобы он получил приглашение на бал в Триесте и сказал себе: «Теперь надо одеться». Но разве в прошедшем военном году он, когда при полном параде прибыл на площадь Биржи и почувствовал, как его колют собственные ордена, не зарекся больше никогда не надевать парадную форму? Да, и это делало задачу еще более трудной. Самостоятельно ордена не могли прикрепить себя к форме, однако в окружении Бойны и среди его подчиненных было много тех, кто хотел помочь людям, «обойденным признанием их заслуг», и они с самого Рождества уговаривали командующего, чтобы на новогодний офицерский бал для старших чинов он пришел в парадной форме и при всех наградах. На это ордена и рассчитывали. Заводилами среди разочарованных знаков отличия были: рыцарский крест ордена Марии Терезии, австро-венгерская «Серебряная лента с мечами», Золотая медаль Османской империи, «Крест за военные заслуги» Мекленбург-Шверина, «Большая звезда» Общества Красного Креста и прусский орден «За заслуги». Вначале все шло в пользу орденов. Приглашение прибыло. Фон Бойна все-таки вытащил два комплекта формы, две каски из черного бакелита с перьями и две пары сапог, сияющих, как черные цыганские глаза. Он принялся одеваться, но потом внезапно остановился. На праздник он отправился в обычной форме: без эполет, без каски и без единого ордена. Он был звездой вечера за столом фон Бюлова, а наградам, оставшимся скучать в темноте, пришлось дожидаться нового удобного случая.
Красный Барон праздновал свой последний Новый год в летной столовой. Поцелуи его возлюбленной были пьянящими, как смерть. Ее губы прижимались к его губам так, что ему казалось, они никогда не расстанутся. У губ девушки был вкус переспелой черешни, и, хотя это не обещало ничего хорошего, они соблазняли его продолжать любить их и дальше.
Портниха Живка встретила Новый 1918 год с сыном на руках. Она начала учить его первым словам, но Евгений вместо того, чтобы сказать «мама» или «тетя» (об отце он не слышал ни слова), прежде всего пролепетал что-то вроде «ка-ка-рман…».
