Самым маленьким героем романа может стать один вирус. Этот герой не умеет говорить, любить или ненавидеть и поэтому не может быть настоящим персонажем. При этом, не отличая добра от зла, он нагло нападает на своего хозяина и может быть внесен в число темных антигероев. Кроме того, вирус может путешествовать, а это значит, что он, следует признать, является неплохим поводом для отдельного рассказа — истории мутации вируса H1N1. Этот рассказ, состоящий в основном из бездушных графиков инфицированных и умерших, скорее всего, начинается в Китае. Надежные свидетели не могут поклясться, но под кружку доброго темного пива они бы высказали предположение, что этот смертельный вирус мутировал в Канзасе, на местных тренировочных базах молодых американских солдат во время Великой войны. Вирус, и это можно доказать, возник в Китае. Да. В лесистой части Китая, или на острове Фиджи, или в какой-либо другой азиатской стороне, откуда веками импортировались караванная зараза и болезни моряков. Тихий океан был колыбелью этого убийцы, а затем — даже надежные очевидцы не станут этого оспаривать — он прибыл в Америку.

В старом Сан-Франциско вирус поднялся на солнечную улицу Вальехо, которая не знает тени в любое время суток, и заразил двенадцать семей с этого склона. Евреи кашляли на идиш, итальянцы, словно сквозь слезы, хрипели песню «Карузо», поляки отзывались на какой-то странной смеси сухого польского северного кашля и иммигрантского отхаркивания. Затем вирус переместился на Русскую горку и заразил там все население. У добрых, молчаливых людей, не знающих ни слова по-английски, появились высокая температура и озноб. Они топили свои буржуйки с кривыми трубами, кутались в рваные тряпки и разноцветные платки, а женщины в середине лета носили по дюжине юбок. Эти славные люди ни с кем не разговаривали ни по-русски, ни по-английски, но болезнь все же распространилась на студии художников, которым с вершины холма открывался чудесный вид на сверкающий залив Сан-Франциско. Вирус проник и в мастерскую скульптора Сезара Сантини, отправившись далее с ним вглубь континента. Теперь даже эти надежные свидетели, сколько бы они ни выпили кружек крепкого темного пива, не станут спорить, что болезнь появилась на военных полигонах в Канзасе. Однако солдаты, готовившиеся к Великой войне, были молоды и сильны, поэтому бледность их лиц и небольшой кашель не считались препятствием для их отправки на Западный фронт и возможную смерть. Они все вместе, здоровые и больные, отправились на корабле через Атлантику и вскоре после первых боевых действий заразили французских солдат под Брестом. В то время Лондон все еще веселился. В последний год войны каждый нашел повод вдоволь натанцеваться, попеть и расслабиться. Молодые музыканты сменяли друг друга в заведении Сильвии Спэрроу, многие с довольными лицами обедали в «Савойе» и «Скотте», будто и не было войны, и единственной, не участвовавшей в этом лихорадочном веселье и все еще не знавшей об испанской лихорадке, была Флори Форд. Некогда пылкая австралийка молчала в своей квартире на Ройал-Хоспитал-роуд. Вечером в комнате, освещенной красной лампой, она заводила старый граммофон и слушала две свои единственные пластинки, которые ей удалось записать до Великой войны. Никому не могло прийти в голову, будто в жизни забытой всеми певицы что-то может измениться, и тогда Флори подумала, что ее наказание должно закончиться.

Она отправилась навстречу своей судьбе в тот же день, когда капитан Джозеф Ф. Силлерс почувствовал первые симптомы испанской лихорадки. Домой в Лондон он отправился из Бреста, а старые друзья Флори попросили ее снова спеть «It’s a long way to Tipperary» для орденоносного ветерана войны. Она хотела было отказаться, но, к сожалению, согласилась. Небольшое выступление, первое почти за два года, было организовано в квартире Сильвии Спэрроу. По приезде капитан переночевал в своей холостяцкой квартире. Две ночи Силлерс провел с этим вирусом, отправившимся в путь из лесов Китая и острова Фиджи, в своих легких. Он спал, и ему казалось, что он не болен. Лишь днем, надев парадную форму для торжественного приема в свою честь, он слегка закашлялся. Капитану показалось, что его взмокший лоб немного горяч, но объяснил это своим возбуждением от предстоящей встречи с Флори Форд.

…В таком состоянии он отправился из своей квартиры на окраине Белсайз-Парка, а она — с Ройал-Хоспитал-роуд. Выступление прошло… но к чему слова? Капитан был в восторге. И даже более того… К чему и здесь слова… В конце выступления он, с вирусом внутри себя, вскочил на ноги, поцеловал обе руки примадонны, а она спонтанно упала в его объятия, вся в слезах, со странным чувством завершения своего добровольного затворничества. Через неделю она заболела. С каждым днем ей становилось все хуже. Все, что она помнила, была забавная песенка: «I had a little bird, / And it’s name was Enza. / I opened the window / And in-flu-enza». («У меня была птичка / По имени Энца. / Я открыла окно, / И влетела ин-флю-энца».) Флори Форд стала первой жертвой испанского гриппа в Британии. Великая война для Флори закончилась, когда ее сухие губы пели последнюю песню из репертуара: «I had a little bird…» Флори Форд была похоронена на следующей неделе в Лондоне, как и капитан Джозеф Ф. Силлерс, как и многие другие, в то время как вирус продолжил свое путешествие на восток.

Сергей Честухин долгое время не мог поверить, что Петербург тоже заражен второй волной испанского гриппа, хотя он был врачом. Возможно, не стоит его в этом винить. Это было время волнений и суеты, когда все куда-то спешили, поэтому болезнь поначалу было трудно заметить. Красная армия двигалась с севера на юг, торопясь воспрепятствовать военной интервенции на дальних границах, в Архангельске и Одессе. Люди суетились из-за карточек, денежных переводов, по поводу и без или просто потому, что были голодны. Все в руках держали какие-то деньги: донские рубли, думские рубли и «керенки». В карманах, полных надежды, были также документы на землю, ценные бумаги, царские квитанции о покупке зерна — и все это не должно было застаиваться, а постоянно выменивалось и циркулировало под диктатом слухов и нервозности каждого из них. И Сергей каждый день выходил на улицу. Одетый в шерстяной докторский плащ, он быстрым шагом направлялся к некогда крупному петербургскому банку, но входил не в парадную дверь, ныне грубо заколоченную досками, а через черный ход, где обналичивал чеки, полученные во время военных командировок. С улицы банк выглядел как призрачная контора, в которой остались лишь иллюзии и подобия людей, проставлявших штампы и пересчитывавших купюры, но с черного хода банк открывал свои двери каждое утро в восемь часов. Странно выглядел этот операционный зал, выходящий окнами на переулок. Он больше походил на неряшливое почтовое отделение, где суетились невыспавшиеся клерки с мешки под глазами, но Сергею это не мешало, потому что он, как и все, спешил. Иногда он получал деньги, иногда — какие-то странные квитанции. Деньги можно было обменять на прилавке сразу при выходе из банка, а подозрительные квитанции принимались в северной части города — в каких-то цехах, пахнущих плесенью. И деньги, и квитанции нужно было быстро потратить. Поэтому доктор все время торопился и говорил дочери: «Сегодня, Марусенька, такое время, что жить надо быстро».

Так он жил изо дня в день, и ему казалось, что он не думал о Лизе, что он даже забыл ее. Но потом испанка добралась и до Петрограда. На цыпочках. Не спеша. Из Северной Силезии. Она говорила в основном по-немецки, на языке оккупантов, но немного и по-русски, с белогвардейских позиций. Сначала она никуда не спешила. Но потом, увидев озверевших людей, снующих туда-сюда, вдруг заторопилась, как будто и ей надо было срочно поменять какой-то вексель без покрытия. Сергей Честухин сам себе не смог объяснить, почему он не сразу заметил вторую волну заражения. В его доме на набережной Фонтанки вначале и правда не было заразившихся. Рядом с каналом и в лужах вдоль реки в сентябре еще не чувствовался запах гнили и инфекции. И только в конце осени городские власти приказали домовым советам каждый день выделять по одному человеку в помощь городским кладбищам для рытья могил. Неужели вся эта суета помешала ему заметить болезнь до конца сентября? Или он так торопился, что забыл о своем призвании?