Первые заболевшие обвиняли трактирщиков и кислое вино за плохой и беспокойный сон и головные боли, не прекращавшиеся с утра до вечера. Потом появились какие-то огни там, за Бара-Венецией, и люди подумали, что это цыгане, вместе с освободителями возвратившиеся в свои землянки и лачуги, жгут какое-то рванье. А это санитарные власти потихонечку жгли одежду первых заразившихся, еще не желая объявлять эпидемию, чтобы враг оставался в неведении и не смог использовать тиф в своих интересах.

Вскоре первые заразившиеся сыпняком свалились с ног. Теперь казалось смешным то, что они обвиняют в своем печальном состоянии разнузданные пьяные компании своих собутыльников. У них стучали зубы; на коже груди и живота появились черные фурункулы размером с чечевичное зерно. Бессознательное состояние становилось все более глубоким, а десны и зубы покрывались какой-то черноватой смолистой массой. Но даже когда из многих домов стали доноситься вопли, эпидемия тифа в Сербии объявлена не была.

В Белград, Шабац, Смедерево, Лозницу, Валево — во все города вплоть до Ужице и вновь освобожденных территорий на юге тиф вторгся как всадник, но топот копыт его коня не слышен был даже в самой глубокой тишине. Болезнь распространялась подобно сорняку на запущенном поле, и вскоре больницы были переполнены несчастными, за которыми ухаживали сестры Сербского Красного Креста, в свою очередь заражавшиеся от пациентов. Их лечили доктора всех званий, вскоре тоже превращавшиеся в пациентов. На помощь сербским докторам прибывали врачи из Греции и Британии, но и они становились жертвами сыпного тифа… Так болезнь уносила тех, кто не погиб в сражениях.

Тифом заразился и неудачливый торговец «Идеалином». Для Джоки Вельковича Великая война закончилась в тот момент, когда его бессмысленный водянистый взгляд остановился на картинке в новом календаре: сербский солдат с надписью на спине «1915» попирал австрийского солдата с надписью на груди «1914». У сербского солдата было решительное лицо святого Георгия, победителя под Цером и Колубаром, австрийский глядел снизу вверх, еще готовый — подобно подлой змее — ужалить врага…

В седьмом часу пополудни Джока Велькович испустил последний вздох, подобный пушинке, выпорхнувшей из пустой подушки. Был Новый год — 1915 год по юлианскому календарю.

В тот же самый день «Железный князь» Николай Николаевич нехотя праздновал Новый год в Генеральном штабе русской армии. Он мало говорил, мало пил и свысока посматривал на своих перессорившихся генералов. Рано отправился в постель. Нашел предлог. Сказал, что у него болит голова.

Сергей Честухин и его жена Лиза встречали Новый год по юлианскому календарю в Риге, на самом севере Восточного фронта. После времени побед наступило время поражений, но Сергею удалось на черном рынке купить для своей Лизочки янтарь из Кёнигсберга, он был невероятно красив, с застывшей в середине пчелой. Лиза вертела его в руках. Янтарь светился, как мед окаменевшей пчелы, как ее волосы цвета меди, выкупанные в солнце. «Лучше бы мне верховное командование подарило на Новый год Марусю», — сказала героическая медсестра, упрямо вытирая с лица слезы, лившиеся из глаз цвета сепии.

Самый известный немецкий баритон Ханс-Дитер Уйс не мог вспомнить, как он встретил новый 1915 год. Это было не странно, ведь многие солдаты позже тоже не могли сказать, где находились во время больших праздников.

Писатель Жан Кокто вернулся в Париж. Он получил отпуск. Прибыл в «Город света» как настоящий военный франт: выглаженная, обрызганная одеколоном форма, каска стального цвета. Всем в «Ротонде» и «Доме» он хотел продемонстрировать, как «роскошно воевал» в 1914 году. Пикассо он не нашел.

Люсьен Гиран де Севола канун Нового года провел возле радиотелеграфа. В тот день он прочел в «Паризьен», что у операторов беспроводной телеграфной связи есть профессиональные болезни, например вывих указательного пальца, которым они выстукивают знаки азбуки Морзе, и после всех увиденных им ужасов он смог — в новогоднюю ночь — только посмеяться над этим.

Жермен Деспарбес в новогодний вечер написал еще одно отчаянное письмо, начинавшееся с «Дорогая моя Зоэ…», а кончавшееся «Скажи мамочке, что я не монстр. Я все еще жду тебя, но рядом со мной лежит заряженный пистолет…»

Фриц Крупп провел новогоднюю ночь в экспериментальном самолете типа «Aviatik D.I». Он полюбил этот самолет, как женщину, и не мог дождаться 1915 года, чтобы направить его прямо на Париж. Он гладил авиапулемет и говорил про себя: «Ты убьешь Пикассо, уверяю тебя».

Так же как и маэстро Уйс, солдат Штефан Хольм не мог вспомнить, где и с кем он встретил новый 1915 год.

Эфенди Йилдиз диву давался, насколько опустели стамбульские улицы. Покупатели поредели, по улицам слонялись оголодавшие псы, а на противоположной стороне Золотого Рога кто-то постоянно жег костры, дым от которых низко стлался над водой и даже здесь, на другой стороне бухты, неприятно забивал ноздри. В первый день нового года неверных он даже не вспомнил, что это какой-то особенный день.

В первый день нового года по григорианскому календарю во всей Европе установился сильный мороз. Первого января по юлианскому календарю взошло лоснящееся солнце, оно боролось с восковыми облаками на горизонте. На Восточном фронте стояли немецкая, австрийская и русская армии — от Риги до Черновцов; на Западном окопались французская, британская и немецкая армии — от Остенде до Милхаузена. На Южном фронте Австрия готовилась наступать на Сербию — и все думали, что настал последний год войны, которая разразилась, чтобы предотвратить все будущие войны.

Вероятно, только Мехмед Грахо, тот самый патологоанатом, в морге которого и началась Великая война, думал иначе. Он почесывал на затылке немногие оставшиеся седые волосы и считал на толстых пальцах, по-детски их растопырив: в Зворнике тридцать, нет, сорок два дня, не меньше девяти обреченных в день, а потом в Белграде не меньше сотни, за исключением тех немногих, кому удалось спастись… Он нес ответственность не менее чем за пятьсот смертей, а как же все остальные доктора-смерть, генералиссимусы-смерть, химики-смерть? «Нет, большая погибель только начинается», — сказал он себе, не испытывая особенных угрызений совести.

Новый год шумных католиков, а за ним — тихих православных Грахо встретил в Сараеве, и обе эти даты значили для него немного. Для него гораздо более важным было то, что удалось найти ботинки, не жавшие его отечные ноги ни с одной стороны. «Молодец!» — похвалил он самого себя; так и закончился год одного патологоанатома.

В Стамбуле человек должен прожить шесть дней, если он путешественник; шесть недель, если он житель Запада и хочет познакомиться с Турцией только с хорошей стороны; шесть лет, если он купец, неверный из Бейрута или Александрии, и хочет быстро разбогатеть; шесть десятков лет, если он правоверный купец и намерен осесть в Стамбуле; шесть веков понадобится ему и его потомкам, если они хотят раствориться в камнях мостовой, деревьях, воде и кровообращении этого города над водой, и шесть тысячелетий, чтобы стать падишахом, владыкой правоверных…

Так гласит народная мудрость, и торговец восточными приправами Мехмед Йилдиз часто повторял ее в чайных и в обществе досужих возниц. Сам он мог насчитать уже почти шесть десятилетий, проведенных на улицах Стамбула. Да, так он считал, поднимая свои толстые пальцы и отмечая десятилетия. Его отец, Шефкет Йилдиз, торговец тканями и мехами, перебрался в столицу из Измира в золотые времена реформ Махмуда II и здесь, на Галате, среди еврейских торговцев, открыл скорняжную мастерскую и солидную меховую лавку. Мехмед в это время ходил в руждию — исламскую начальную школу, а его мать была при смерти, что не мешало отцу целые дни — с утра до вечера — проводить в трудах. Он предлагал свои товары, как пророк, а не как купец. На каждый мех у него был особый взгляд. С легким поклоном султанского дегустатора вина он произносил «норка», подчеркнуто растягивая «р», когда показывал товар настоящему покупателю; уже чуть сильнее согнувшись в поясе, как какой-нибудь западный слуга, он важно произносил «соболий мех» словно «сервус»[13] и демонстрировал шкурку, подчеркивая ее тонкость; в полном поклоне произносил «горностай» и приглашал покупателя в заднее помещение мастерской, чтобы там за чашкой мятного чая договориться о цене.