Что случилось с горлом Ханса-Дитера Уйса — на этот вопрос, вероятно, не смог бы ответить никто, кроме таинственного ларинголога доктора Штраубе, обитавшего в доме, окруженном лужами, отводными каналами и тростником, — того самого, что прописал ему странную микстуру с запахом аниса. Из-за этого голос солдата Уйса, бывший баритон, начал мутировать и подниматься во все более высокие регистры. В 1916 году он сначала стал драматическим тенором, потом тенором-буффо и, наконец, лирическим тенором. Вся Германия вплоть до окопов на Западном фронте была в восторге, когда бывший баритон Ханс-Дитер Уйс запел «Tuba mirum» из моцартовского «Реквиема» как подлинно немецкий лирический тенор. Колебания его голоса объясняли стрессом, однако солдат Уйс был счастлив только в этот вечер и еще два следующих, когда вместе с теми же музыкантами исполнил «Реквием» Моцарта на бис. Уже на третьем концерте у Уйса появились проблемы с исполнением «Tuba mirum», поскольку его голос неудержимо становился все писклявее и писклявее.

Всего через неделю он уже не мог исполнять и партии лирических теноров, для него остались только произведения времен барокко, написанные для кастратов. Но этому Уйс не мог радоваться. Он чувствовал себя человеком, оказавшимся на ничейной земле, поскольку знал, что в роли контратенора продержится всего лишь день или два. Говорил он каким-то сиплым, но очень писклявым голосом, и это было последнее, что слышали от него окружающие. Потом он для всех онемел. На самом деле этого не произошло, просто его голос вышел из диапазона, воспринимаемого человеческим ухом. Никто из людей больше не мог слышать бывшего величайшего баритона немецкой сцены, но Уйса еще могли слышать берлинские псы! И прежний Дон Жуан вскоре понял, что четвероногие остались его единственными слушателями, поэтому он бродил по улицам и пел во весь голос все, что только мог хоть как-то переложить на свой нечеловеческий голос. А берлинские псы замирали. В собачьих ушах арии Моцарта звучали как божественное завывание. Его слушали пудели и боксеры, таксы и легавые, русские борзые и бернардинцы, его слушали чьи-то и ничьи псы, которые вскоре стали ходить за ним стаями, как за волшебным флейтистом, чарующим их своей музыкой. Все берлинцы думали, что это конец, что знаменитый Уйс сошел с ума. Неслышимый для всех людей, он с непокрытой головой бродил по улицам и открывал рот, как будто пел, а собаки следовали за ним стаями и завывали, как его последние хористы…

Было начало ноября по новому календарю. Старая Европа умирала во фривольностях Парижа, неопределенности Лондона, односторонности Берлина, сумраке Рима и пожарах Вены — на каждом шагу бледного Запада. Восток в это время ломался и крошился, как полуразрушенный фасад, за которым шатаются стены старой Думы и трещат гнилые помещичьи балки… Массы вооружались и готовились к восстанию от Триеста до Кёнигсберга и от Печа до Берлина, но самая высокая температура тела наблюдалась в Петрограде. В начале ноября 1917 года выпал первый снег, а необузданная столица доживала свои последние вавилонские дни.

Игорные клубы, вход в которые стал стоить до двадцати пяти тысяч рублей и где рекой лилось шампанское, лихорадочно работали от заката до рассвета. В центре города проститутки в дорогих украшениях и драгоценных шубах прогуливались по улицам и наводняли кафе. Их клиентами были заговорщики-монархисты, немецкие шпионы, контрабандисты и помещики, продававшие земли за пачку ассигнаций. Многие все еще хотели остановиться, застыть на месте и подумать, но лихорадочный Петроград под серыми облаками, захваченный первыми сильными морозами, мчался все быстрее и быстрее — но куда?

На углу Большой Морской и Невского проспекта отряды солдат с примкнутыми к винтовкам штыками останавливали все частные автомобили, выбрасывали пассажиров, а шоферам приказывали ехать к Зимнему дворцу. Чуть подальше, перед Казанским собором, та же самая картина: автомобили разворачивают назад, на Невский проспект. В это время там оказалось пять-шесть матросов с надписями «Аврора» и «Заря свободы» на ленточках бескозырок. Они потихоньку сообщили самозваным дорожным регулировщикам: «Кронштадт восстал, матросы вот-вот будут здесь».

Петроградский Совет большевиков заседал в Смольном. От усталости и бессонницы делегаты падали на пол, но снова вставали и продолжали участвовать в дискуссиях. Девятнадцатого октября по старому стилю, то есть 4 ноября по новому, состоялось самое важное революционное заседание. Товарищ Троцкий сказал: «Меньшевики, эсеры, кадеты, сторонники Керенского, трубачи генерала Корнилова и те, кто отправился к послу Бьюкенену на переговоры между Востоком и Западом, — все они нас не интересуют». Затем встал делегат 3-го самокатного батальона: «Три дня назад наш корпус получил приказ двинуться к Петрограду с Юго-Западного фронта. Нам этот приказ показался подозрительным, поэтому на станции Передольск мы встретились с делегатами 5-го царскосельского батальона. На совместном митинге мы постановили, что среди самокатчиков нет ни одного человека, желающего проливать кровь за правительство помещиков и буржуев». Выкрики одобрения и воодушевление, переходящее в поломку стульев и столов. Товарищ Либер попытался разрядить атмосферу словами: «Маркс и Энгельс говорят, что пролетариат не имеет права брать власть в свои в руки, когда он к этому не готов, а мы еще не готовы». Возгласы негодования, откуда-то с порога летит пивная бутылка. Голос товарища Мартова, которого постоянно прерывают и перекрикивают, едва слышен: «Интернационалисты не против передачи власти демократам, но не согласны с методами большевиков…» Затем поднимается высокий костлявый солдат, в его глазах сверкают громы и молнии, направленные против собравшихся. У него прозвище «Лазарь», потому что его два месяца считали мертвым. «Солдатские массы не доверяют своим офицерам, — говорит он, — чего же вы ждете?»

К каким они пришли выводам, почти неизвестно. В четыре утра пришли товарищи и граждане с винтовками в руках. «Пошли, — сказал гражданин Зорин, — мы арестовали министра юстиции и министра просвещения. Матросы из Кронштадта вот-вот прибудут. Красногвардейцы на улицах, они перехватывают все машины, что на ходу. Спать нам сегодня ночью не придется. Необходимо захватить почту, телеграф и государственные банки».

В понедельник 5 ноября трамваи продолжали мчаться по Невскому проспекту, а на них со всех сторон висели мужчины, женщины и дети. Гостиница «Астория» неподалеку от Исаакиевского собора была реквизирована, а февральские «самоуправленцы», дравшие с постояльцев деньги за любую мелочь, разогнаны. В продаже остались только две газеты — «Рабочий путь» и «День», печатавшиеся в захваченной редакции «Русской воли». Читатели занимались перепродажей прочитанных газет, а небольшая группа растерянных людей столкнулась с капитаном Гомбергом, меньшевиком, секретарем военной секции партии, и спросила его: «Это и в самом деле восстание?» — на что он ответил: «Черт его знает! Может быть, большевики и возьмут власть, но они не продержатся больше трех дней. Куда им править Россией?»

В те дни всем снова захотелось куда-то ехать. Поездами передвигались не только люди, но и призраки. На перроне Варшавского железнодорожного вокзала в Петрограде появились люди, толкавшие перед собой, как огромные мячи, узлы с одеждой. Встречались и элегантные пассажиры с лицами, напоминающими турецкие, путешествующие с единственной сумкой из пестрой верблюжьей кожи… В те дни на поезде путешествовала и одна цыганка. Она была одета как базарная гадалка: огромная грудь перевязана платком цвета борща, на бедрах три слоя пестрых юбок. У нее были черные волосы, завязанные узлом, и глаза с постоянно скачущими зрачками, изучающими заблудших путников, но она никому не предсказывала судьбу в купе поезда. Она отправилась из столицы в заранее запланированное путешествие в Ревель. До Ревеля она ехала целый день, потому что из состава постоянно кого-то выбрасывали или, наоборот, подсаживали прямо на дороге. Днем поезд остановился по той причине, что какому-то служащему должны были вручить орден прямо в вагоне, так что пассажиры невольно стали свидетелями этой сцены… Все это цыганка воспринимала молча. В отличие от многих других, не возмущалась, не досадовала. Ближе к вечеру она все-таки прибыла туда, куда направлялась — на ревельский вокзал — и за день до революции встретилась с Яном Анвельтом, председателем Ревельского Совета. У товарища Анвельта под глазами были темные круги, опускавшиеся до верхней губы. За всю предшествующую неделю он спал не больше нескольких часов. Он полностью потерял голос, превратившийся в какой-то писклявый шепот, который вскоре должен быть перейти в настолько высокий регистр, что его смогут слышать только ревельские псы.