Эту приправленную литрами выпитой водки низкопробную комедию в трех действиях с криками, директивами, биением себя в грудь, где лягушки изображали гиен, через три недели закончили немцы, опустив занавес на вульгарной крымской сцене. По Брестскому договору, который народный комиссар Лев Троцкий наконец-то смог подписать, поскольку его больше не посещала и не преследовала странная улыбчивая четверка уродов, немцы получили контроль над всем Черноморским побережьем. Их предшественники, одетые в серую летнюю форму, вошли и в Ялту, и в Севастополь в последний год войны, а революционеры поменяли личину и бежали в неизвестном направлении. Эти добрые люди из Севастопольского Совета в своем бегстве опираются на старорежимные манеры, которые они еще могут помнить, в то время как члены Ялтинского Совета отступают дальше на север, кляня все на свете, оставшись в одиночестве в купе местных поездов, и мечтают о снеге и настоящей русской зиме, словно она без труда их превратит из лягушек в гиен.

Немцы, таким образом, входят в последний момент, и Николай Николаевич снова становится свободным, или просто «свободным человеком». Половина его окружения на свободе сразу же становится жертвой испанки, но великий князь все еще жив, или «только жив». Уже в конце этого года он и сам осознает, что его ждет изгнание. Долговременное. Пожизненное. Он не может взять с собой своих борзых собак, свое имущество, свою Россию, страну, похожую на миф, а величие власти Романовых может сравниться лишь с возвышенностью и недосягаемостью эллинских правителей. Куда ему направиться? На юг, где мелкие лесные речушки журчат среди корней апельсиновых деревьев, или на север, где в жестокий демократический век только снег будет похож на русский?

Как и многие другие, он отправился в порт Севастополя. Не было ни напряжения, ни злости. Только взгляд, как некогда, с высоты устремленный в окружающий реальный мир. А этот день, последний день его пребывания на родине, отчаянно сопротивлялся ему, кидался на него подобно тысячам стремительных лошадей, хватающих воздух разинутыми ртами и рвущих его на куски, как белые невинные кружева… Когда он прибыл, подъездные пути между мысом Херсонес и Балаклавской бухтой сотрясали грозные взрывы. Где-то позади, в Крымском ущелье, стояли белогвардейцы, и мертвые, подобно пелопоннесцам, все еще ждали дальнейших приказов. А внизу, у моря, причалы были переполнены. К порту приближалась весьма странная процессия беженцев. Шестерки коней, тянувшие за собой роскошные автомобили и домашний скарб, дамы с собачками, офицеры со взглядами самоубийц в крестьянских телегах. Кого и чего только не было в этой процессии!..

Для Николая Николаевича, великого князя, «Железного князя», дважды назначенного главнокомандующим всеми русскими войсками, Великая война закончилась, когда он ступил на палубу парохода «Константин» и схватился за ограждающие леера, как будто испугавшись упасть. В этот момент он ничего не чувствовал, в его сердце дул северный ветер, но он бессознательно ощущал, что «история смотрит на него» и он должен продемонстрировать хотя бы немного обычных чувств, которых не находил в себе. Однако великий князь ошибся, как и многие другие, поскольку в эмиграции он получит ту же анемичную группу крови, что и остальные, и войдет в число людей «двадцать пятого часа» — в то время как история повернулась к нему спиной еще на трапе парохода «Константин», когда он театрально схватился за леера, словно боясь упасть в Черное море и там, в тишине воды, утонуть под корпусом корабля.

В тот же день, когда великий князь вышел из военного романа и превратился в обычного гражданина, ефрейтор 16-го полка фон Листа Адольф Гитлер стал жертвой газовой атаки британцев, одной из последних на Западном фронте. Это случилось 14 сентября 1918 года. Во фронтовом госпитале ему оказали первую медицинскую помощь, а затем перевели в резервный военный госпиталь города Пазевалька. Лечащий врач заявил, что капрал не получил серьезных травм глаз и дыхательных путей, а временная потеря зрения произошла из-за «истерической слепоты», так же как временная потеря речи стала последствием «истерического онемения».

В самом конце Великой войны этот истеричный пациент с повязкой на глазах слоняется по коридорам госпиталя в Пазевальке. Он ощупывает тупые предметы и других пациентов, но по коридорам ходит прямо и ступает гордо, как настоящий раненый герой. Он больше не может самостоятельно записывать свои мысли в «блокнот Макса Осборна», поэтому находит молодую веснушчатую медсестру, которая делает это за него. Своим шелестящим голосом он едва произносит слова, которые нужно записать; хотя на карточке указано другое имя, он представляется ей именно как «Макс Осборн, исследователь таинственного Берлина и голос героического прусского прошлого»; врет ей, что зарисовки немецких солдат — это черновики статей, которые он направляет в один берлинский туристический журнал. Водя рукой этой доброй сутулой медсестры, он пишет: «Немецкие солдаты на линии Зигфрида похожи на…», а потом узнает, что эта последняя линия обороны прорвана. Он пытается заплакать, но слезы из-под марли на глазах не текут по его лицу. Он отталкивает полюбившую его медсестру и садится на свою кровать. Срывает повязку, успевает осмотреться вокруг себя и в мутном мареве видит палату на десять пациентов; говорит про себя своим когда-то глубоким голосом: «Измена! Измена!»

Для Адольфа Гитлера, ефрейтора 16-го полка фон Листа, Великая война закончилась, когда он без разрешения врачей покинул госпиталь в Пазевальке. В последнюю ночь исчезла и его больничная карта, поскольку в последний момент ефрейтор выкрал ее и забрал с собой…

Великая война была закончена, но не совсем…

Исход Великой войны был предрешен, но в самом конце она должна была получить свои последние жертвы… Франше д’Эспере, главнокомандующий союзными войсками на Балканах, посетил регента Александра в его бревенчатом домике на фронте вблизи Елака. Они говорили о прорыве фронта и о победах, а думали о смерти. О многих смертях. А когда планируется так много смертей, кто сможет заметить одну маленькую любовь? Эта любовь в Салониках была настолько недолгой, что ее даже едва заметила одна короткая улица Эрму, обитатели которой ежедневно затевали ссоры в четыре часа дня. А вот четырехэтажный дом № 24 эту любовь увидел. Для третьего этажа она была почти скандалом, но все же то была одна маленькая любовь в тени множества смертей. Как она возникла, этого даже майор Радойица Татич не мог бы объяснить. Он помнил только, что прямо перед наступлением на Балканском фронте получил один день и одну ночь отпуска для того, чтобы вернуться в Салоники и забрать из своей съемной квартиры на улице Эрму № 24 зимние вещи.

Полдня он проведет в дороге с фронта в тыл. В пути он не увидит ничего особенного, и этот день ему совершенно не запомнится. Однако следующую за ним ночь майор не забудет никогда.

Как ближе к вечеру 12 сентября он встретил британскую медсестру, майор позже не мог объяснить ни одному из своих поручиков. Ее звали Аннабель, Аннабель Уолден. Она подошла к нему, как тень, как усталая сука. Майор остановился на пыльной улице. Напротив него стояла белокожая женщина. Соседи с обеих сторон улицы Эрму громко ругались на греческом языке, хотя четыре часа пополудни давно миновали и уже смеркалось. У Аннабель были короткие светлые волосы, округлое лицо островитянки и глаза, похожие на две большие пуговицы, пришитые голубыми нитками. Майор пошатнулся, стоя вполоборота и опершись на левую ногу, которая у него немела еще со времен Албанского похода. Он увидел ее. Она посмотрела на него. Он знал, что завтра возвращается на фронт и ему отчаянно нужна женщина. «Майор Татич», — вежливо представился он и прикоснулся к козырьку фуражки. «Аннабель Уолден», — ответила она, как героиня, сошедшая со страниц английского романа, написанного в лучшем, XIX веке. Он протянул ей руку. Она ее приняла.