Не прошло и нескольких дней, как мой новый друг стал все больше раскрывать себя, красуясь сомнительными знаниями. Все чаще я ловил его на поверхностном мышлении, мелких противоречиях и поспешных выводах, шла ли речь о Ницше и новых философах или о Бетховене и его учениках. Тем не менее я никак не мог отвязаться от него. И в этом, по большей части, была моя вина. Каждый день он приходил ко мне с намерением пообщаться, как будто не замечал моего растущего недовольства. Однажды мы отправились на юг, к прекрасным пляжам Пелопоннеса, к искрящемуся Эгейскому морю, и там он нес всякую ахинею. Еще как-то раз мы забрели в оливковую рощу в северных окрестностях Салоников, где он с энтузиазмом поведал мне, что каждый лес, встречающийся на его пути, напоминает ему лес Бетховена из „Пасторальной“ симфонии, в которой так удивительно звучит щебетание птиц! Какие птицы? Из какой симфонии? Оставался месяц до наступления на Южном фронте, которое грозило убить все, что цеплялось за жизнь, но, возможно, не что иное, как близость смерти заставила молодого господина Капетановича добавить меня к числу своих доверенных лиц и поведать мне свою жизнь, удивительно схожую с его познаниями.

Он начал с прошлого века, однако я пропущу эти мелкие детали его героического детства. Когда история его семьи дошла до 1914 года, мне стало очень страшно. Молодой Капетанович ничего не утаивал. Он даже не думал скрывать ни одно из своих извращений, просто покрыл их слоем морального грима, желая представить мне все это в лучшем свете. Я полагаю, как истинный балканец он рассчитал, что, будучи иностранцем, я наивно поверю всему, что он скажет. Он говорил так: „Правда в том, любезный господин Райс, что на этой войне я и не думал умирать. Но разве это недостаток? Вы скажете, что это трусость, но я отвечу, что это героизм, который будут прославлять. Посмотрите на это так: миллионы умерли, еще десятки тысяч присоединятся к ним в 1918 году. Те, кто отправился форсировать капризную Дрину и склоны Сувобора в 1914 году, призывая госпожу смерть, сегодня, согласимся, вряд ли живы. А о мертвых, сударь мой, никто не помнит. Повезет тем, кто, по моему примеру, не лез на рожон и остался цел до последнего боя, сохранив себя, присоединившись к победному маршу. Итак, вы разговариваете с будущим сербским героем, сообщаю вам об этом заранее. Но поскольку мы друзья, вам я могу сказать, что никаким героем я никогда не был…“

После такого вступления мне пришлось признать, что все аргументы были на его стороне. А этот вертопрах, казалось, знал об этом, продолжая рассказывать мне о начале своего ратного пути. Он прибыл в Шабац за день до Великой войны, 29 июля 1914 года по сербскому календарю. Он въехал в город на машине своего отца. Отпрыск богатых родителей. Одет в выглаженную серо-синюю форму офицера запаса. Одного взгляда поверх двери лимузина было достаточно, чтобы соблазнить скромную майоршу по имени Ружа. Он пригласил ее. Катаясь по городу, они заехали в рощицу недалеко от реки Савы. И ей он тоже повторял, что любой лес сразу напоминает ему „Пасторальную симфонию“ Бетховена, а затем они обменялись обещаниями, подкрепив их планом. Этот план сломал жизнь одному майору и увлек в опасную неизвестность одну майоршу, но виновник этих несчастий спустя четыре года причитал: „Не думайте, сударь, что я не оказал майорше Руже большую услугу. Что бы она делала без меня? В первую неделю войны она бы так или иначе овдовела. А так она была свободна, романтическая беглянка, словно героиня какого-нибудь романа, которыми во все времена зачитывались девицы. И кто посмеет сказать, что я поступил дурно! Я отвез ее в Битоль, куда отец отправил меня на службу, подальше от фронта. О, как я ею наслаждался, сударь, она была только моей: как мотылек, порхающий вокруг лампы. Она бросила все, никого на этом свете у нее не осталось, но, ясное дело, скоро мне наскучила. Я уехал из Битоля в конце сентября. Конечно, без нее. Позже мне сообщили, что она меня искала и что жизнь ее быстро пошла по наклонной: она стала просить милостыню на паперти, рассказывая наивным людям, что не по своей вине оказалась в таком положении. Но какое мне было дело до всего этого? Я никогда не обещал ей старость, а только молодость, и она ее получила. Мою молодость, господин Арчибальд, на три недели. Об остальном ей надо было позаботиться самой, не так ли?“

„Ну, это уж слишком“, — подумал я, но промолчал, а Капетанович продолжал свой рассказ. Сообщил мне о том, что он являлся депутатом Скупщины уже с 1914 года, доказывая еще раз этим фактом, что в конечном итоге станет героем. Именно он вместе с Велизаром Вуловичем предложил постыдный закон, по которому депутатов можно призывать в армию, но нельзя отправлять на передовую, но и это он объяснял логикой вероятности и необходимости. Затем была история переезда Скупщины с солнечного Корфу в еще более солнечную Ниццу. Это вы наверняка знаете, тот позорный эпизод, когда эти странные депутаты-бездельники воинственной и героической нации посчитали, что остров Корфу недостаточно комфортен, а может быть, и недостаточно безопасен, поэтому решили перенести свою штаб-квартиру на Лазурный берег. И этому у моего друга Капетановича было достойное оправдание: „Послушайте, что могло случиться, если бы мы остались на Корфу. Правительство втянуло бы нас в водоворот своих партийных разборок, и мы не смогли бы принимать трезвые решения в пользу своего переселенного народа. Нет, доктор Райс, нам пришлось уехать еще дальше от Сербии, чтобы увидеть ее целиком на расстоянии, полюбить ее еще больше и решить, что для нее лучше…“

После двух зим, проведенных на Лазурном берегу, мой молодой друг все-таки вернулся в Салоники. Незадолго до решающего наступления; вероятно, для того чтобы, как он давно это решил, подготовиться к статусу героя этой Великой войны. Таким образом, мы подошли к сегодняшнему дню. Господин Капетанович готов вернуться в освобожденный Белград, который он описал мне в самых неприглядных и грустных тонах („Представьте, пожалуйста, кто там остался: человеческие уроды и морально отсталые люди…“) — но так, будто он перелетит туда. Я не доверял своим друзьям, не верил в боевые качества врага, но думал: перелететь в Белград не получится. Его подкараулит какая-нибудь шальная пуля, предназначенная ему, так пусть его окружит хоть сотня штабов с офицерами. Поэтому я сказал ему: до свидания, господин Капетанович. Я надеюсь, что Белград будет хотя бы немного красивее, чем вы себе представляете».

«Я сказала маме: прощай. Надеюсь, что тебя арестуют уже сегодня. Я не собираюсь переезжать к тебе. Не хватало мне еще делать с тобой подпольные аборты в больнице Боделок. Она назвала меня „дрянью“ и „шалавой“ и вышвырнула на улицу. Прими меня назад, Фуджита, пожалуйста. Твоя крошка, в мокрых трусах, Кики». Это было написано Алисой-Эрнестиной Прен, по прозвищу «Кики», на обратной стороне визитки, слегка заляпанной двумя-тремя пятнами красного вина. Эту карточку через десятые руки она попыталась передать художнику Фуджите, сидевшему в веселой компании на другом конце кафе «Ротонда». Визитка, конечно же, была не с именем Кики — у нее никогда не было своей визитной карточки, — а принадлежала художнику-витражисту, который написал свое важное имя витиеватыми буквами: «Пьер-Анри-Мишель Орлан». Первая пара рук взяла визитку и прикинула, в какую сторону ее передать, вторая и третья пары рук уже немного отклонились от направления к столу Фуджиты, пятая и шестая пара доставили карточку прямо к стойке, где ее, как заблудшего ягненка, поймал дядя Либион. Он раскрыл свои мясистые ладони с визиткой внутри, прочитал сообщение и ухмыльнулся. Затем начал читать вслух: «Я попрощалась с мамой… Твоя крошка, в мокрых трусах, Кики», потом он перевернул визитку и, как будто не зная, что Кики это писала Фуджите, крикнул: «Есть здесь кто-то, кто отзывается на имя Пьер-Анри… подожди, Пьер-Анри-Мишель Орлан? Орлан, эй, Орлан! Отзовись, счастливчик, девочка промокла из-за тебя».

Все кафе так и прыснуло от смеха. Кики поглубже закуталась в мужское пальто, которое было на ней, а Фуджита даже не взглянул в направлении барной стойки. Так закончился еще один роман Кики. Ей пришлось покинуть кафе. Она переночует у своей подруги Евы в ее комнатке на улице Плезанс.