Я представлял себе Державина, как человека большого роста, полным. Таким вот русским человеком «а-ля Ломоносов». Но передо мной предстал худоватый человек, чуть выше среднего роста, как-то мало похожий на эталонного русского мужчину в том понимании, что у меня укоренилось.

Меня не позвали сразу, когда приехал Державин. Не звали и чуть позже, когда Гаврила Романович и Алексей Борисович соизволили откушать, чем Бог послал. Лакей прибыл ко мне, чтобы позвать только когда двум русским вельможам подавали кофий.

— Вот, Гаврила Романович, ты спрашивал о моем секретаре, так это он и есть, — Куракин, сволочь такая, за мой счет рисовался перед Державиным.

Так, словно с холопом, князь со мной давно не разговаривал. В моем присутствии меня упоминали в третьем лице, словно вещь.

— Михаил Михайлович, рад нашему знакомству, — улыбаясь, сказал Державин.

Вот, несколько слов — и сразу ощущение хорошего человека. Если бы думал, что меня сейчас вербуют, то сказал бы, что Державин начал с правильного тона и слов. Особенно на контрасте поведения Куракина, который поддался инстинктам и стал метить свое пространство грубостью.

— Для меня большая честь увидеть вас, господин Державин. Польщен вашим вниманием к моей скромной персоне, — сказал я и выверено, с достоинством поклонился кивком головы.

Державин с некоторым недоумением, а также с немым вопросом посмотрел на князя, после перевел взгляд на рядом стоящий у стола стул. Не знаю, как Куракину, но мне эти телодвижения были понятны. Державин не в своем доме, да и по статусу он все же менее знатный, чем Куракин, поэтому было бы весьма нескромно Гавриле Романовичу приглашать меня за стол.

— Михаил Михайлович, не соизволите потратить толику своего времени и немного развлечь нас беседой? — Куракин догадался об интересе Державина и решил сменить тон.

Я, естественно, артачиться не стал. Даже излишне любезный тон, и Державина, и Куракина уже о многом говорил. Все-таки Державин приехал посмотреть на меня.

— Скажите, Михаил Михайлович, если перевести с латинского языка на русский вашу фамилию, то она будет звучать как «Надеждин»? — взгляд Гаврила Романовича искрился некоторой смешинкой, мол, «раскусил я тебя».

Я посчитал, что скрываться нет уже никакого смысла. Все, кому интересно, уже догадались о том, что некий пиит Надеждин и личный секретарь Куракина — это одно лицо. В принципе, я не собирался долго скрывать, кто есть Надеждин на самом деле. Думал с десяток вершей издать, чтобы уже точно о себе заявить, а после и сделать некую утечку информации, что Сперанский равно Надеждин.

— А вы, Михаил Михайлович, все о природе пишете? Амурные вирши? И там все птички да деревья? А мне вот уже давно и нет времени на природу выехать. Так, чтобы не проездом, а в своем поместье пожить, да птичек послушать, с деревцами поговорить, — неестественно сокрушался Державин.

Где-то минуте на двадцатой даже этот великий человек стал для меня скучным и я несколько понизил его рейтинг в своих глазах. Гаврила Романович отрабатывал чей-то заказ. Делал это несколько топорно, пусть и старался задавать вопросы витиевато с применением хитростей.

В прошлой жизни я не был специалистом по вербовке, хотя, безусловно, понимал принципы, условия и психологию этого процесса. Не скажу, что Державин меня вербует, но это и не явный допрос. Что-то среднее между двумя явлениями в разведывательной деятельности. Меня сильно давило желание прямо и четко ответить Гавриле Романовичу: «Я не масон, не английский или еще-какой шпион, не умышляю государственного переворота». Хотя про государственный переворот однозначно и не скажешь.

Интересно было посмотреть на Куракина, который недоуменно моргал, крутя головой от меня к Державину и обратно. Гаврила Романович своими вопросами уже не скрывал, к кому именно он пришел. Это становилось проблемой. В Алексее Борисовиче может взыграть самолюбие, что чревато столь непрогнозируемыми поступками и их последствиями, что уже сегодня я могу оказаться за дверью княжеского дома.

— И вы, Михаил Михайлович, знаете, что нужно сделать, чтобы бумажные ассигнации стали в одну цену с серебряными? — спросил Державин.

Я слегка растерялся. Мои выводы и проекты финансовой реформы видели только три человека. Поправлюсь, должны были видеть только три человека. Это я, князь, ну, и наследник. Из этого следует…

— Вы, господин статс-секретарь, — начал было я говорить, но мой собеседник меня перебил.

— Ну, говорил же, Михаил Михайлович, обращайтесь ко мне по имени-отчеству, — великий русский поэт одарил меня яркой улыбкой.

— Гаврила Романович, не извольте гневаться на мою дерзновенность, но мне понятна цель вашего визита. Хотелось бы поговорить начистоту, и я полностью открыт и готов ответить на все вопросы, — сказал я и увидел, как двое вельмож, сидящих за одним столом со мной, напряглись, по-разному, но оба проявили недоумение.

Державин замялся. Наверняка, он не хотел разговора в присутствии Куракина. Но я специально ввел его в неловкое положение. Пусть выкручивается.

— Что ж, извольте, — сказал Гаврила Романович, отпил из бокала вина и продолжил. — Вы же понимаете, господин Сперанский, что достойные признания пииты на виду у общества. Они часть общества. Взять меня, уж простите, без ложной скромности, причисляю себя в видным пиитам. Так вот, любой мой вирш прежде зачитывается при дворе, он становится предметом разговоров…

Вот говорит великий русский поэт, говорит… А я ведь чувствую, нет, даже знаю, что не то он хочет сказать иное. Хочет, но не может.

— Я понимаю, Гаврила Романович, очень даже понимаю, — сказал, акцентируя на слове «понимаю». — А не желаете ли что-нибудь из моих виршей заслушать?

— Пренепременно желаю, — оживился Державин, всем своим видом оценив то, что я решил переменить тему для разговора.

— Извольте, Михаил Михайлович, — это уже решил подать голос и князь Куракин, чтобы хоть как-то обозначить, что и он тут присутствует.

— Вороне где-то Бог послал кусочек сыру; на ель ворона взгромоздясь… [Крылов Иван Ворона и лисица (басня). См. в Приложении]- Начал я обкрадывать Ивана Крылова. — Уж сколько раз твердили миру, что лесть гнустна, вредна; но только все не в прок, и в сердце льстец всегда отыщет уголок.

Закончил я читать басню, а аплодисментов все нет и нет. Алексей Борисович смотрит на литературного мэтра, а мэтр смотрит на меня с недоумением.

— Простите, Михаил Михайлович, но я, скажем так, на правах критика, скажу: или вы гениальный человек, или стихи пишут разные люди. У вас нет в подвале кандалов и рабов, которые пишут сии вирши? — сказал Державин и сам рассмеялся.

Отлично выкрутился и вопрос задал именно тот, ну и вроде бы как не оскорбил, а все в шутку перевернул. Ох, уж эта школа лести и интриг при русском дворе!

— Я пребываю в разных настроениях. И да, во мне, словно две, или три личности, каждая из которых рвется наружу, — поняв, что переборщил и теперь можно собирать вещи в Дом Терпимости для душевнобольных, я поспешил добавить. — Это творческие личности. У вас же, Гаврила Романович, разве не так, уж простите, что сравниваю ваше творчество со своими пробами пера.

— Эко вы! — усмехнулся Державин и повернулся к Куракину. — Алексей Борисович, а дозвольте я его у вас заберу! Такой вот молодец всякому нужен.

Куракин задумчиво посмотрел на меня, словно видел в первый раз.

«Что лишишься своего актива?» — подумал я.

И было крайне неприятно ощущать себя безвольной куклой, которую вроде бы и ценят, но она все равно вещь, потому имеет свою стоимость. Нет, я не романтик, не идеалист, который считал бы, что у человека нет цены, что жизнь бесценна и так далее в таком же духе. Все имеет свою стоимость. Что-то измеряется в деньгах, что-то не в них, но в ином эквиваленте. Однако, все имеет стоимость. И я также.

— Откажу вам, Гаврила Романович, без обид, такой удалой секретарь и самому нужен, — Куракин усмехнулся чуть кривоватой улыбкой.