Зубов всегда одевался так, что из сотни придворных, стоящих рядом, глаз падал только на его, а после иные уже не замечались, являясь блеклыми точками. Никто более не мог позволить себе рядится под павлина, но вот этому человеку, подобное шло, что не могло не вызвать удивление и досужие разговоры.

Но каким же он был актёром! Екатерина сперва насмехалась над многими ролями, которые играл перед ней молоденький красавец, а после так привыкла к нему, что не находила лучшего развлечения, чем общаться с Платошкой, быстро становящимся для всех, кроме императрицы, Платоном Александровичем. Екатерина Алексеевна не принимала тот факт, что она уже давно увяла, не то, что поблекла красота, которой, по сути, не так чтобы много было и в молодые годы, а шарм, флер женщины, плотным туманом окутывающий ее ранее, — вот что кануло в Лету.

И Платон был напоминанием всего того, чего с Екатериной не случилось. Она не имела счастливой молодости. После государственного переворота приходилось неустанно лавировать, в том числе и с помощью мужчин. Она боролась все время, терпела, прятала внутри себя истинные эмоции и чувства, лишь изредка выставляя их наружу. А этот паяц может себе такое позволить и это Екатерине нравилось в ряду прочего.

— Господа, не скучайте, но мне нужно проверить государыню, я скоро, — весело, задорно говорил Платон, встречая приятные слуху возгласы восхищения и непременного ожидания возвращения паяца.

— Граф, без Вас тоска мертвецкая, ждем, ждем прениприменно, но, конечно же, долг превыше, — щебетали женские голосочки, под одобрительные кивки их мужей или сторонних мужчин.

Быть рядом с Платоном Зубовым — это окно возможностей. После Григориев Орлова и Потемкина, не было такого мужчины, который имел такую власть, как Зубов.

По мере шагов и приближения к спальне императрицы, той самой второй комнаты, выражение лица Платона Александровича менялось. Вот ушло веселье, улетучилась игривость, лицо молодого мужчины стало все больше принимать серьезность. А в спальню к государыни входил человек, который чуть ли не плакал от скорби, что его любимая вновь приболела и нынче не может даже сидеть и со старческой улыбкой наблюдать за любимым арлекином-Платошкой.

— Любимая моя, но как же так… Я молю Господа, чтобы ниспослал тебе веселье и задор. Какие же у тебя красивые глаза, когда они смеются, — лил елей в уши императрицы Платон.

— Сукин ты сын! — прохрипела Екатерина Алексеевна и схватилась за копну чуть рыжеватых волос. — Ты что вновь принижаешь Павла? Не понимаешь, что он способен на безрассудство?

Платон не сразу вспомнил о каком именно сюжете идет речь, да и вовсе лишь предположил, что именно имеет ввиду императрица из череды шаржево-гротескной болтовни в адрес наследника, которую фаворит себе позволил. Ну было модно же выискивать, или же выдумывать неловкости Павла Петровича и после обсуждать это в обществе, как бы по секрету. А Платон был модником, более того, при русском дворе кое в чем являлся законодателем моды.

— Если ты, арлекин, еще где-нибудь скажешь о том, что я собираюсь отдать престол Александру, отправлю в Новороссию, — Екатерина вымученно улыбнулась. — Ты же у меня губернатор Новороссии? А все время подле меня. Так что смотри, работать заставлю!

Екатерина силой приблизила покорное и излучающее лицо Платона к себе. Зубову было больно, казалось, что клок волос вот-вот останется в руках старушки, все еще обладающей необычайной силой, особенно для своего возраста и болезненности, вопреки маленькому росту.

— Ты все понял? — с нажимом спросила Екатерина.

— Конечно, — чуть обидчиво отвечал фаворит. — Я же никогда тебя не предам. Жизнь свою положу.

— Я не желаю рассорить Александра с Павлом. Если раньше времени выйдет узнать о приемнике… — Екатерина замолчала.

У императрицы вновь разболелся зуб. Зубы — вот то, что постоянно мучило женщину с ранних лет. Даже императрица не может сделать так, чтобы эта боль не тревожила. Но не только зубная боль мучила Екатерину, куда более ее беспокоило то, как могут развиваться события, если прямо сейчас нарушить принцип престолонаследия, который, впрочем, она сама нарушила, заняв трон не по праву.

Да, есть закон еще Петра Великого, по которого правитель может сам назначить себе приемника, но Павел не такой уж и смиренный, чтобы не попробовать что либо сделать. Мало того, Екатерине докладывали, что более трех тысяч отборных войск Гатчинского гарнизона, с приданными пушками, могут использоваться сыном ненавистного мужа для взятия власти. Пусть случится так, что Павел узнает уже постфактум о том, что не быть ему императором, когда весь двор, гвардейцы, все узнают, а он, неблагодарный сын, будет маршировать в Гатчино. Так что завещание нельзя пока озвучивать.

— Ну, развлекай меня, пока медикус кровь будет пускать! — усмехалась императрица.

Екатерина знала, как Платон не любит видеть кровь, как он бледнеет, порой закатывает глаза, как девица с пережатым корсетом. Так что пусть уроком будет любимому паяцу.

Зубов смотрел в глаза Екатерины, стараясь не замечать, как лейб-медик Роджерсон делает разрез на вене правой руки, как подставляет тазик и туда стекает императорская кровь, ничем особым не отличающаяся от какой-нибудь иной.

— И еще, Платошка, я подумала и решила принять твое предложение. Займись расстройством помолвки Густава Адольфа с Луизой Шарлоттой. Пусть Александра выйдет замуж за шведского короля, — сказала Екатерина и выгнала прочь своего фаворита.

И вот шаг из спальни государыни, и в глазах уже не так чтобы много горечи, еще шаг, и настроение начинает меняться.

— А вот и я, господа и прекраснейшие дамы! Чем дальше будем развлекаться? — игриво говорил Платон, у которого из головы и вовсе выветрилось все то, о чем просила Екатерина.

Глава 7

Белокуракино

26 февраля 1795 год

Это было даже немного увлекательно и в большой степени познавательно. Николай Игнатьевич Тарасов оказался, конечно, вором, но крал с грамотно. Увидеть и придраться было к чему, даже ко многому, но бумаги он вел исправно и вот по ним, все было гладко. Ну и кроме всего, управляющий знал все дело. Было видно, что при всех прочих, он двигает поместье вперед.

Мы много спорили, я приводил факты и аргументы, которые были не понятны Тарасову, но и не отвергаемые им сразу же. Он хотел, сейчас очень хотел, повысить продуктивность имения. А я знал как и умел считать, составлять бизнес-планы. Только насколько же меня тормозила необходимость пользоваться перьями и не самого лучшего качества бумагой, которая порой рвалась после сильного нажатия заостренного пера! Как не хватало компьютера и пусть старенького, но паур поинта для презентации.

— Вот что получилось, Николай Игнатьевич, — подводил я итоги четырехдневной работы. — Из нынче имеющихся чуть более двух тысяч рублей дохода от имения, через три года оно принесет уже шесть тысяч, через пять лет — десять.

— По числам так, но вот не верится мне, простите Михаил Михайлович, сие более всего походит на прожектерство, — в очередной раз проявлял скепсис управляющий.

— Вы послали людей в Киев купить нужные семена? — не стал я обращать внимание на сомнения Тарасова.

— Да, но нет уверенности в том, что там найдутся семена маиса, — отвечал Тарасов.

— Неужто такой проныра, как вы и не найдете нужное? — я улыбнулся, а управляющий насупился, оскорбился. — Ну же, господин управляющий, не стройте обиженную девицу! Я, позволю себе заметить, спасаю вас от гнева князя.

Управляющий ничего не ответил, да я и не настаивал на том, чтобы я перестал с ним общаться, как с преступником. Всегда есть запасной вариант, когда Тарасова гонят в шею. Вот только я не хотел этого. Подобное последствие нашего общения с управляющим нисколько не приблизит меня к Куракину.

А я имел краткосрочную цель показать свою исключительную полезность князю. Нужно лишить Алексея Борисовича возможности думать, что я ему не нужен. Нужен, еще как. И деньги приношу и законопроекты готовлю и вообще поэт, пользующийся его покровительством. После, как я рассчитываю, Куракин станет зависимым от меня во многом и тогда я буду пробовать влиять на его мнение и, вероятно, делать все, чтобы только продвигать своего покровителя вверх. Сам же стану цепляться за его ноги, чтобы подтянуться ближе к тем вершинам, где станет обитать Алексей Борисович. Нет, предам, оставлю внизу и стану уже сам барахтаться наверх. У меня нет цели сделать Куракина видным государственным деятелем, у меня цель стать самому таковым.