Салтыков стал резко бесполезным. Его фигура, которая могла лавировать между наследников и матушкой-императрицей, быстро обесценилась. Павел Петрович отказал Николаю Ивановичу, проедпочитая иметь связ с Большим Двором через другого человека, которого пока еще не приняла государыня, но за этим не дело не станет, если на кону возможность иметь контакт с Павлом.

Потому то Салтыков и перехватил Платона, которые ехал из Швеции после очередных консультаций по вопросу женитьбы шведского короля и Александры Павловны. Знал старый интриган на какие болевые точки нажимать, чтобы подвигнуть Зубова к некоторым действиям. Для Николая Ивановича было катастрофически важно убрать с поля зрения князя Алексея Борисовича Куракина. Ну а для Платона сделать так, чтобы новых мужских лиц в поле зрения императрицы не возникло.

Платону Александровичу указывали на то, что после смерти Потемкина, у государыни наметился некий недостаток в общении с интересными, неординарным людьми. Сперанский? Тот, чье имея нынче лишь прозвучало. Нет, в это не верил даже ревнивый Платон, но то, что, кроме стариков, будет некто, кто и вирши сочиняет и помогает Куракину составлять интересующие государыню проекты, на слуху у Екатерины Алексеевны, Платону не нравилось.

Так что фаворит, не имея на то полномочий, все равно дал поручение главе Тайной Экспедиции Александру Семеновичу Макарову, который и был назначен на эту должность по протекции именно Платона Александровича. А еще именно Макаров помогает Зубову вести переговоры с несговорчивыми шведами.

И вот он приезжает к государыни и…

— А вот ты, Платоша, послушай! Умом Россию не понять… — Екатерина продекламировала четверостишье. — Как глубоко? Я спрашивала у статс-секретаря пиита Державина, каково на его мнение сие сочинительство. Тот говорит, что ладно получилось. Да я и сама это понимаю.

Государыня наслаждалась растерянностью Платона. Понравилось позлить фаворита. И ничего, пусть не зазнается! Хотя куда там еще больше зазнаться!

— Ты Платошка не устраивай сцен ревности! Выходни! Это плохой тон. Нет более смешного человека, чем обманутый муж, который начинает ревновать жену. А ты у меня должен быть красивым во всем, — Екатерина схватила Зубова за рыжеватую шевелюру и притянула к себе. — Целуй свою государыню! А Куракина или его секретаря не трогай! Тут важно, кого именно привечает нынче мой сын. Вот и подумаю, чтобы заменить Николая Иванович Салтыкова, который потерял доверие Павла, на Куракина. Пусть князь Алексей Борисович еще немного притрется к гатчинскому затворнику.

Платон Зубов слушал, делал вид, что поглаживание Екатерина по волосам ему нравится, но сердечко стучало. Салтыков верный соратник Платна, вероятно, что именно протекция Николая Ивановича и стала решающей в деле приближения Платона Александровича к постели императрицы. Фаворит не хотел, чтобы Салтыков потерял свой вес, это автоматически, пусть и незначительно, но снизит и положение самого Платона Зубова.

Так что и за Алексеем Борисовичем Куракиным и за его секретарем будет слежка. Был уже когда-то у государыни один секретарь, пусть и английского посольства… Понятовский в период романа с тогда еще только женой наследника престола, так же работал секретарем. Ну а том, какой тогда был между Екатериной и Станиславом Августом амур, знают не только в России.

А этот секретарь еще и вирши пишет и умен, зараза. Ходят слухи, что не так уж и дурен собой, весьма статен, да мужественен. Врут, конечно, но мало ли…

Глава 17

Белокуракино

20 октября 1795 года

— Нельзя тудась! — услышал я решительный голос Агафьи.

И не знал, что она так умеет жестко разговаривать, все думал, что исполнительная мямля, застенчивая девица. А иди ж ты, экая! Стервочка, не иначе!

— Мне говорать с мисье Спеханкс, — еще один женский голос окончательно вырвал из сна.

— Говорить! И у барина Михаила Михайловича фамилия Сперанский. А не «спархс» какось. Учи русскую речь, балда ты сисястая! — прямо шекспировские страсти разгорались за дверью в мою спальню.

Я не вмешивался. За неимением развлечений такое реалити-шоу «за дверьми» было весьма интересным и несколько интригующим. Две девицы глубоко за полночь спорят у двери в мою спальню. И что они со мной делают? Сейчас обеим… ух…

— Пустить я! — потребовала Анетта.

— Нет! — жестко отвечала Агафья.

Все это интересно, но становится слишком громко, чтобы мне продолжать бездействовать.

— Что тут происходит? — спросил я, распахивая дверь и рассматривая двух девушек и… как ни странно, больше взгляд цеплялся за Агафью.

В моих руках был канделябр с тремя свечами и они осветили весьма интересную картину. Моя служанка стояла в прозрачной нижней рубахе, которую на ней я никогда не видел ранее. А у нас были пару эпизодов еще в прошлый приезд в Белокуракино, когда я созерцал девушку в таком виде. Но сейчас… Изящное маленькое тельце, чуть округлое в нужных местах, вполне себе даже приятственный силуэт груди. Растрепанные волосы…

— Мисье! От чего ваша прислуга меня не впускает? Я же могу иметь к вам интерес деликатного характера! — возмущалась на французском языке Анетта.

— Я обещал вашему отцу, любезнейшая Анетта, что деликатных тем с вами иметь не буду. Прошу простить меня! И да, мое сердце разлетается на куски от осознания того, что не могу, как человек чести, преступить через данное вашему папа слово. Прошу, оставьте, меня, иначе я не сдержусь и накинусь на вас, как дикий зверь, а после… после мне ничего не останется, как уйти из этой жизни, так как не вынесу поругания своей чести, — сыпал я нелепыми, дешевыми словами, упражняясь в красноречии на французском языке.

Агафья смотрела на меня недоуменно, периодически посматривая и на Анетту, но тут уже огоньки ее глаз, отсвечивающие в лучах тусклого света от канделябра, напитывались ненавистью.

— Ах, месье! — тяжело вздыхала француженка, так, что ее объемные молочные железы вот-вот были готовы вырваться из оков одежды, хотя и так декольте было более чем… выпуклое. — Мой папа… Он хороший человек, но несколько невежда. Выдумал правила, а я не хочу по правилам, я любви жажду. Но ваше слово… я уважаю его. Мы что-нибудь придумаем, месье, я буду вашей.

Вот тебе бабушка и Юрьев День! Чувствовался секс в этой французской профурсетке. А Каспар все в иллюзиях пребывает, что она девица. В поездке ювелир сопровождал ее всегда, чуть ли не в уборную. А сейчас, видимо, уснул и вот она…

— Я вижу, как вы на меня смотрите и знаю, что могу принести вам много удовольствия, потому уверена, что мы еще испытаем блаженство, месье, — сказала Анетта, продемонстрировала манящую вибрацию выдающейся части своего тела и ушла.

— Зайди, Агафья! — сказал я и, нехотя отвернул свечи от девушки и ее притягательного силуэта, оставляющего лишь немного места для фантазии, но демонстрирующего все то, от чего исчезают мыслительные процессы у мужчины.

Девушка вновь переменилась, возвращаясь в то свое состояние, которое я считал естественным для Агафьи. Но нет, я уже знаю, что она умеет быть иной. И вот та иная, решительная, больше мне нравится. Но портить жизнь девчонке? Хотя, по местным меркам она уже чуть ли не старая дева. Надо же, почти что девятнадцать годков! Это же старородящая женщина!

— Сядь! — указал я на кровать, и Агафья покорно послушалась, села, не подымая глаз. — Понимаешь, дуреха, я мужчина, мне нужна женщина. Может даже именно такая французская дура, как Анетта, которая начиталась любовных романов, да наслушалась мужчин, что ей врут, дабы заполучить. С ней может быть легко, без сожалений и переживаний.

— А что со мной? — пискнула, словно мышка, Агафья.

— А тебе я жизнь портить не могу. Мужа найдешь, что ему скажешь? Что с учителем была? И за кого он тебя примет? — я говорил, но все меньше верил в свои же слова.

— А коли муж и не потребен мне? Если я с вами желаю быть? С добрым, честным, вирши воно какие пишите! — Агафья, словно в омут головой окунулась.