Я проснулся от крика. Вскочил, натянул брюки, выглянул и коридор, – из столовой несется визг. Бросился по коридору, распахнул дверь. Посреди комнаты, у неубранного стола – серое лицо, кое–как подобранные волосы. Старуха.
– Вот он! Полюбуйся!
Дед сидит в углу дивана, опустив голову. Мельком взглядывает на меня…
– Да что же это такое!? В моем доме…
– В моем, дорогуша. В моем.
Смотрит снизу вверх в ее лицо. Подбородок дрожит, дрожат отечные щеки. Стучит кулаком по колену:
– Чтоб я этого… негодяя больше не видел!
– Негодяя…
Хохочет сухо и зло.
– Тот негодяй, кто стоит на земле – обеими ногами, кто может – делать. Не рассуждать, не витийствовать, а – делать!
Садится на стул, качает головой, космы скользят по плечам.
– Как я устала от разговоров… Детство, юность – болтовня, дым коромыслом. Мать хотя бы учила… хорошим манерам. А отец? Какое там! Со скучным лицом отрываясь от очередной умной книги… И эта вечная двусмысленность, уловки, таинственные умолчания, намеки… Господи, за что мне все это!? На руках – два ребенка. Да–да, два! А разговоры продолжаются… И этот – учится болтать!
– Для кого – болтовня, для кого —modus vivendi.
– Как красиво! Где были твои идеалы, тенденции, ценности, морали – тогда? Куда они делись? Спрятались по норам, укрылись за цепочками? Кто «за»? Все – «за»!
– Ты нагло клевещешь!
Выпрямился, уперся ладонями в широко расставленные колени.
– Я отсидел пятнадцать лет! Совесть моя – чиста!
– Совесть, совесть… Кому была нужна твоя совесть? Тебя посадили заодно, прихлопнули без разбора вместе со всеми!
– Елена! Ты, ты… пьяная, вульгарная, старая баба!
– Спасибо, папа. Ты очень точен. Не волнуйся, он меня скоро бросит… Какая нелепица! Всю жизнь ишачить, надрываться, тянуть из последних сил – и стать вульгарной, старой, никчемной… Я не могу так больше! Я не хочу так… Я…
Зажимает рот ладонью, хрипит, плечи трясутся. Космы, падая на лоб, скрывают лицо. Я бросаюсь на кухню. «Воды! – кричит дед, – воды!» Отвожу руки, прижимаю стакан к губам. Зубы стучат, вода льется на грудь, течет по халату. Тащу к дивану. «Корвалол! – кричит дед. – Да не здесь! Выше!»
Мы стоим над ней. Дед держит пульс, считает. Она выдергивает руку, отворачивается к стене. Наклоняюсь: «Что–нибудь хочешь?» Медленно качает головой и едва слышно, губами: «Уйдите!..»
Начинается новый год.
VII
В черно –белом пространстве зимы, наполненном прозрачным, слегка подсиненным воздухом, установились холодные ясные дни. Казалось, после долгих и бесплодных мучений лета и осени зиме удалось, наконец, придать городу единственную, навсегда завершенную форму.
Я сдавал последние экзамены в моей студенческой жизни и попутно собирал материал для диплома. Вечерами, выходя из библиотеки, я не спешил домой – после новогодней ссоры дома не было: кое–как существовали рядом три озлобленных несчастных человека. Я брел среди искрящейся снежной слюды. Горели окна. Неуловимо, неотвратимо сгорала жизнь.
По четвергам мы беседовали с Чухначевым о Дантоне и Марате, Сен–Жюсте и Робеспьере. Он считал их героями, титанами, высоко вознесенными над всем ординарно–человеческим. Он восторгался ими, и в восторге его сквозила зависть. Но я видел в них людей слабых, порочных, властолюбивых и тщеславных, вынесенных ИСТОРИЕЙ на авансцену. И они плохо играли свою роль. Плохо, пока по ходу сценария не наступала развязка. И когда вместо падения занавеса над театрально распростертыми телами, восторгов и бесконечных вызовов публики их на рассвете тащили на Гревскую площадь, и повозка скрежетала ржавыми ободьями по камням мостовой, а впереди маячило гуманное изобретение доктора Гильотена – что–то случалось тогда… По–прежнему громыхали ржавые обода, заглушая плач и проклятья. Но, исчезнув за углом, повозка въезжала – в вечность… Разгадка была где–то здесь, совсем рядом, но когда я в последнем отчаянном усилии, казалось, достигал ее – руки мои хватали пустоту, а в сером воздухе насмешливо и едко пахло дымом.
Ты слышал? Нет?! Это грандиозно, старик! Представляешь, отправились в лес на какой–то семинар… Вся наша элите и… Ха – ха. Ой, девочки, что я знаю! Пьянка… комсомольский актив… Тише! Тише… Тише… Ти… Я от Ленки слыхала. Она там была, видела своими глазами! Все были пьяные в титьку! И секре… Не может быть! Вломился в комнату и… Попытка изнасилования? Секретарь!? Из пятой группы, такая черненькая. Выпрыгнула? Дура. И чего выпрыгивать? Шутки!? Ой, я бы ему… Нет, старик, из окна третьего этажа. Нагишом! Вот зрелище–то, а? Говорят, сломала руку… шею… позвоночник… Ногу! Я вам говорю, ногу! Ха, ну и сломал бы он ей… Известная б… Не веришь? Спроси у Кольки, он с ней… Тише! Тише. Ти… Замнут. С кого спрашивать? Этот, с русой бородкой… Да ты его знаешь. Вечно в президиуме сидит… Организовал. Предложил. Пригласил. Девочки, клянусь, все было известно заранее! Почему же она… Нет, старик, ни–че–го не будет. Кому это надо? Лишний шум. Договорятся с родителями и порешат миром… Далеко пойдет. Свой человек. Если вывернется… Вывернется! Тише! Тише… Ти…
– Приветствуем вас в наших трущобах. Вон стул. Садись.
Илья лежит на кровати, вытянув руки поверх одеяла.
– Заболел. Знаешь, как бывает? Воспаление легких, чахотка… смерть.
Печально:
– Я скоро умру.
Тусклый день. В комнате горит свет. Под потолком, за решетчатыми окнами, мелькают ноги прохожих.
– Ой, он вам такого наговорит! От бронхита еще никто не умирал.
Маленькая женщина выглядывает из соседней комнаты.
– Болтун. Не слушайте его. Когда–нибудь сядет в тюрьму из–за языка. Я знаю, что говорю. Я много жила и много видела. Хотите покушать?
– Мама, оставь.
– Не слушайте его. Вы ведь хотите покушать, правда?
– Спасибо, я… я недавно ел. Спасибо.
– Он поест потом. Дай поговорить!
Маленькая женщина вздыхает и, заключив нас в единый скорбный взгляд, выходит из комнаты.
– Знаешь… – прислушиваясь к осторожным шагам за дверью, – я хотел бы быть музыкантом.
– Почему?
– Ужасное мученье. Слышу мелодию – и не могу записать!
Лихорадочно роется на заваленном бумагами столике у кровати, вытаскивает смятые листки, неуверенно и тревожно просматривает их.
– На. Нет, погоди… Лучше это. Да. Прочти.
Странные стихи… Волнообразный, упругий, едва уловимый и все же – упорный, неотвязный ритм. Объяснение в любви? Пожалуй… Но не это главное. Ощущение глубокого, мощного, ровного звука… Или, скорее, всепроникающей, всезаполняющей стихии. Упорядоченной, введенной в русло, но сохранившей свою первобытную силу. Объяснение в любви? Пожалуй… Образы возникают, переплетаются, сливаются, длятся – и исчезают, чтобы снова дать свободу дыханию, ритму, звуку.
Где–то под самым потолком – скрип шагов по снегу, смех. Затихли.
– Это настоящее. В первый раз.
– Ха. Правда? Ну, да. Разумеется. Я знал, я чувствовал!
Подскакивает, почти выпрыгивает из одеяла.
– Ну, ну. Ты же собирался умирать.
– К черту!
– Мне кажется… ты влюбился.
– Нет–нет, что ты! Не влюбился. Просто… она не должна быть с ним, не должна! Все может ужасно кончиться… Ее нужно беречь, она отмечена свыше! Да–да, я не шучу. Представляешь, знает о его похождениях все и… не говорит ни словечка! Непостижимо!
– Ты любишь ее.
– Нет. Это совсем другое. Ты не понимаешь.
– Скорее, ты не хочешь понять.
Резкий стук входной двери. Кто–то быстро прошел по коридору. Шебуршание, скрип…
– Ага! – облегченно вздохнул, поудобней устроился на подушке. – Сейчас ты увидишь кое–что интересное.
Дверь распахнулась, и в комнату стремительно вошла девушка – высокая, худая, с острым лицом и острым взглядом темных глаз. Шагнула ко мне, протянула руку.
– Фаина.
– Павел.
Длинные, сильные пальцы.
– Сестра моя, воительница, с кем сражалась, кому головы рубила?
