Опять поворот ключа. Щелчок. Тишина в коридоре. У ларька, где продают печенье и сигареты, останавливаешься, лезешь в карман, достаешь теплые монетки. Что–то хотел купить… Забыл. В гардеробе тебе выдают пальто. Открываешь дверь. Выходишь на улицу. Ах, да, карамельки… И вдруг застываешь от нестерпимо острого укола в сердце: тебя предали. Выдали, продали. Нет, быть не может! А почему? Прекраснодушный идеалист, ты знаешь их? Потянуло к людям, друзей захотелось. Так получай! И не забудь подставить другую щеку! А этот – ловец душ, рыболов. Пойман! Я оглянулся. Показалось, наверно. Конечно, показалось. Если за каждой рыбкой охотиться… Но если… если! Не оглядываясь, бегу по улице (крючок торчит из верхней губы, голова задрана, рот открыт, глотка судорожно втягивает зимний воздух!) Устал метаться, побрел в метро. Свыкнуться, свыкнуться, свыкнуться… Только бы не дергал, не натягивал леску.
V
Я вернулся домой, прошел в свою комнату. Дед смотрел телевизор. Надрывался комментатор и глухо шумели трибуны. Сквозь грохот прорвался телефонный звонок. Подошла мать.
– Павел, тебя! – и скрылась на кухне.
– Это я! Привет!.. – лихорадочный, едва различимый голос. – Где ты пропадал?.. Никуда не уходи! Сейчас буду…
– Как хочешь, – повесил трубку.
Что ему от меня надо? Кажется, уже все ясно. А если нет? Предал и хочет встретиться? Это уже слишком.
Но я ждал, и ненавидел себя за это, и вышагивал из угла в угол, поглядывая на часы.
Наконец, он пришел – хлопотливо – озабоченный, возбужденный. С порога:
– Тебя вызывали?
– Да. Прикрой дверь.
– О, я ему показал! Он был красный от злости! Простите, говорю, вы плохо знаете конституцию. А он стал спрашивать, есть ли у меня родственники за границей. Хамло! Есть, говорю. Навалом!
– Он спросил, кто придумал выпускать журнал?
– Нет. Он сказал, что это я… что все на меня… Погоди. Я начинаю понимать. Какая сволочь, однако! И ты поверил?!
– Когда тебя вызывали?
– Часов в одиннадцать. После первой пары. А тебя?
– Раньше.
Я подошел к столу и, низко склонившись над ним, стал перекладывать с места на место листы бумаги. Не оборачиваясь:
– Андрей… Как он?
– Все то же. Виделись мельком в институте. Показался мне очень напуганным. Странно, да? Совсем на него не похоже. Обещал прийти сюда.
– Сюда?! Вот как. Забавно…
Он запустил руки в растрепанную шевелюру, смущенно улыбнулся.
– Знаешь, а жить все–таки стоит.
– Очень глубокомысленно.
– Да–да. Хоть и гадко порой… Но есть сегодня, есть и завтра. Давай верить в завтра!
– Ты не понимаешь, что мы теперь под наблюдением – постоянным, неотвязным, негласным?
Вскинул голову, посмотрел на меня с высокомерной печалью.
– Понимаю. Но я не перестану писать из–за этого слизняка. Не добьется он своего! Хорошо, – перегибаясь через стол и заглядывая мне в глаза, – я не буду печататься, пусть… Но… разве это так важно? Писать для себя, для близких тебе людей… Их будет десять, пять, два… Все равно – они оценят, они поймут! У меня руки чешутся описать всех этих гадов!
Он дрожал и, сжимая маленькие кулачки, постукивал ими по столу.
– А что делать мне? Спокойствие и объективность? Их больше нет.
– Чушь! Ты хочешь быть вне времени, да? Ты хочешь быть Господом Богом? О, миром движут любовь и ненависть, ненависть и любовь! Только так!
Он откинулся на спинку стула. Нервное, бледное лицо. Синие веки. Кого–то он напоминает… Видел же я это лицо до…
– Андрей не придет.
– Но он обещал!
– Ну и что? Ничего не значит. Слишком богатая натура.
– Странно. Почему же вы вместе?
– Не знаю… А ведь раньше, пожалуй, знал. Ты бы посмотрел на него, когда он только приехал из своего Трубникова или Трубнинска. Любопытное зрелище! Боюсь, он никогда не простит мне присутствия при сем достопамятном событии.
Синие веки, впалая грудь, длинные жилистые руки. Рваный хитон.
В тот вечер мы расстались, договорившись увидеться утром, но он не пришел. Я пытался встретиться с ним в следующие дни – безуспешно. Что–то случилось.
Между тем, часы шли своим чередом. Я просыпался, одевался, полз к умывальнику, ел, снова одевался, ехал куда–то в переполненном метро, возвращался, одевался, ел… Качался весь день фиолетовый фонарь на ветру, на остановках – я примерзал к мостовой. Что было делать зимой? В угол забиться, и в перекрестье страницы и взгляда тени ловить дантова ада – не отпускать, вопрошать, тормошить!
И вдруг – с витиеватой струйкой дыма и крепким рукопожатием: как поживаете? Спасибо очень хорошо а вы как простите не был на занятиях болел кажется… Смущенный, недоуменно–растерянный взгляд. Струйка дыма над головой складывается в колечко: «Вы, очевидно, не в курсе. Занятий больше не будет… Да, сочли, что не все в идеологическом плане, так сказать… Ах, и зачем, и кому это нужно! Все было известно заранее. Впрочем, в пустых разговорах тоже толку…» Взгляд на часы. «У вас есть аналитические способности, тщательность, чутье. Дай бог, они найдут лучшее применение.» Два страуса, две степенно–вежливых птицы, раскланиваясь, топчутся на длинных ногах… Спасайся! Голову под крыло! «Олег Николаевич… я еще ничего не решил насчет диплома… Может быть, вы поможете мне?» Он не знает, не может сказать ничего определенного. В принципе… Но вряд ли это лучшее решение. Для меня. «Вы понимаете?» О, да. Я понимаю. Его скользящий рассеянный взгляд на мгновение обретает твердость. Он смотрит мне в глаза: «Что ж, мы хорошо поработаем».
И опять надо очнуться под фиолетовым фонарем, влезть в себя как в разношенные туфли… Не получается. Что –то изменилось. Я ведь что–то сделал… И этого – не вернуть, не исправить! Значит, теперь будет – так?
Скоро – Новый год.
Она стоит у кондитерского ларька рядом с Андреем и пьет газировку – смеется, захлебывается, смех ее душит. Склоняется к его шепчущим губам. Тяжелый пук небрежно заколотых, отливающих медью волос, сползает на бок. Неторопливо поправляет вылезшую шпильку. Куда спешить? В запасе – вечность. Пушистые брови, пушистые ресницы, пушистая кофточка. Новогодний подарок. А этот? Зачем он здесь?! Вялый скользкий комочек дурноты подкатывает к горлу. Но что я могу поделать? Не сторож я брату своему… Направляются вместе (поддела его за локоть) вглубь коридора. Голенастые ноги едва прикрыты коричневой замшей… Что ж, он своего не упустит.
А ночью – фиолетовый маятник, душный смех, бессонница, медные волосы…
VI
Гостиная. В полутьме мерцает елка. Посреди комнаты – стол. Разноцветные огни, отражаясь, искрятся в графинах и бутылках, бросают блекло светящиеся пятна на тарелки и блюда. Все готово. Сын, отодвинув гардину, смотрит в окно. Дед склонился над телевизором.
Входит мать.
Мать: Их все нет! Есть хочется…
Дед (копается в телевизоре): Наготовила на целую роту.
Мать: Опять не работает?.. Вызвал бы лучше мастера. Все одно – дома сидишь. (Пауза.) Брось. Валентин исправит.
Дед: Не сомневаюсь!
Еще яростнее вертит ручками и щелкает переключателями.
Звонок
Мать: Ага! Первые гости.
Спешит в прихожую, откуда вскоре доносится женский смех и вторящий ему мужской баритон.
Сын: Явился…
Входит мать с букетом роз. За нею – Валентин. Прекрасная фигура. Едва намечающееся брюшко. Одет со вкусом. 35–40 лет.
Валентин: Привет честной компании.
Сын: Здравствуйте.
Дед: Привет.
Мать: Папа, только взгляни, какие розы! (Валентину.) Ты превзошел самого себя.
Валентин (целует ей руку): Ну, это легче легкого. (Деду.) Что, не работает? Это мы мигом.
