Человек у печурки прислушался; подойдя к двери соседней комнаты, приоткрыл ее. Вскрикивал бессвязно женский голос в темноте и уходил в тяжелое прерывистое дыханье. Это было – невыносимо, и человек, припав к дверному косяку, беззвучно плакал, словно рыба, заглатывая воздух сухими губами…
Он все–таки поднялся, направился нетвердыми шагами на корму, нашел ее, напряженную, деланно–оживленную, готовую самозабвенно и истово творить вековечный ритуал любви, и поддался требовательной силе ее. А ночью, чтобы не спугнуть чужого ровного дыхания, осторожно вылез из –под одеяла, выпрямился; тихонько переступая босыми ногами, приблизился к зеркалу. Сутуловатый, впалогрудый, с устало болтающейся между ног култышкой, стоял – тот, испуганно глядя в его зрачки, и вдруг, перегнувшись пополам, закашлялся, а женщина забормотала и заворочалась во сне…
Из них двоих досталось выжить ему. Она оказалась слабее. В последний раз проехав по московским улицам в ящике, слишком широком для ее невесомого тела – исчезла, сгинула в мерзлой земле.
XVII
Промчался лыжник, взвивая за собой снежную пыльцу. Он уже скрылся за поворотом – там, где под отчаянные вопли и вскрики тяжелые санки неслись с горы, а пыльца, словно гаснущие блестки салюта, еще кружилась в воздухе. Мы с Любой шли по дорожке, протоптанной в снегу. Дорожка была узкая, и третий в нашей компании, Илья, все убегал вперед, останавливался, прислушивался к разговору.
– Павлуша, ну мне ужасно интересно, – понижает голос до шепота, – у тебя что–нибудь серьезное с…
– С кем?
– Ну… с ней. Я все время пытаюсь выведать у Ильи, но он занят только собой и ничего вокруг не видит. Приходится тормошить одного своего давнего знакомца… А если честно, у тебя… несчастная любовь?
– Ну… Любаша, уволь!
– Помню, в седьмом классе мы все имели по этой самой «Н.Л.», а некоторые и по несколько. Как знак особого отличия… Смешно, да?
И вдруг, капризно и властно – вдогонку мелькающей впереди островерхой красной шапке:
– Илья! Что же это такое? На санках хочу кататься! Слышишь? Беги скорее в кассу, очередь–то какая!
Алый язычок вздрагивает и, стремительно уменьшаясь, гаснет за деревьями.
– Господи, какая чушь… Чушь, чушь! Зачем он побежал? Павлик, пожалуйста, верни его!
– Ага. Сейчас. Похоже, я изрядно поотвык от вас.
Молчит. Расстегивает верхнюю пуговицу пальто, сдвигает шарф.
– Простудишься. Застегнись.
– Душно! Я хочу сказать…
– Не дури, застегнись сейчас же!
– Отстань… Вы так стремительно разлетелись в разные стороны…
– Мы не разлетелись, мы…
– Погоди. Возникает странное чувство, будто сам воздух… понимаешь – воздух сам, которым мы каждодневно дышим, таит угрозу предательства и измены… А иногда кажется – виновата я, и не будь меня, все было бы по–другому… Ты виделся с Андреем?
– Да.
– Давно?
– Осенью.
– Он почти не бывает в институте. Пьет… Водится с подонками. Временами трезвеет. Снова объявляется на кафедре… Очень уж они долго терпят.
– А ты?
– Что – я? Если ему хочется лезть в самую грязь! Смотрите, мол, как я еще могу! Он…
На центральной аллее нас уже ждал Илья – вскинул было в радостном приветствии руку, осекся и с церемонным поклоном протянул Любе билеты:
– Мадам…
– Не паясничай.
– Слушаюсь и повинуюсь. О чем секретничали? Не обо мне?
– Поразительный человек. Ему кажется, все только и обсуждают его делишки.
– Чепуха!
С натужным оживлением:
– Павлик, а как твои делишки? Делишки–ребятишки?
– Тебе это неинтересно.
– Вот и нет… Мне просто ужас как интересно знать, скоро ли тебя оттуда выгонят?
– Тебя вытурят первым.
– Правильно, Любочка, правильно.
– Представляешь, вместо того, чтобы спокойненько заполнять карточки в каталоге, он строчит эпиграммы на своих начальников!
– Да–с… А эпиграммки гуляют по рукам… Я решил всерьез освоить этот жанр, правда…
Зябко повел плечами, надвинул шапочку на уши.
– Павлик, следи, мы приближаемся к поворотному пункту всей мировой истории.
– Не знаю, что здесь смешного! Когда уже третий месяц не пишется ничего…
– Но зачем все время говорить об этом?
– Должно быть, потому, что я зашел… не туда.
– Иди обратно. Тебя кто–нибудь держит?
– Ты сама прекрасно знаешь. Я…
Остановилась. Сжатые губы, побелевшее лицо.
– Что, снова дело во мне? Как все просто… Найди причину, оправдай собственную слабость кознями других…
– При чем здесь козни?!
– Называй как угодно. Простите, дорогие, я не собираюсь вам больше мешать!
Поймал за рукав уже отвернувшуюся, потерянную:
– Ты неправильно его поняла! Илья, ты ведь хотел не то сказать?
Тяжелое равномерное дыхание за спиной, шелест лыж.
– Илья!
– Не то… Конечно, не то. Всю жизнь – не то!
Усмехнулась, глядя на маленькую фигурку с уныло повисшим красным хохолком.
– О радость очей моих… Ну что, купил билеты?
– Разумеется!
– Делать нечего, пошли кататься…
XVIII
…Потом – заиграла иная музыка. Она была сродни гудению ветра между ржавых конструкций моста, комнате в зимние сумерки, где лишь угловатая тень фонаря на полу; неподвижной фигуре человека у окна, с трудом приподымающего тяжелые веки, чтобы взглянуть на беспрерывный бег снежинок в пустом пространстве… Да, там был мост, который, кренясь, падал куда–то вбок, и все не мог упасть, и комната кренилась и уплывала из–под ног как палуба корабля.
В эту ночь к нему пришел – гость. Он смотрел, как тот пробирается от двери к окну, спотыкаясь об обломки мебели, охая, и все–таки упрямо держа курс на свечку, мерцавшую у подлокотника кресла. Тот – слегка заикался и прижимал мятую шляпу к груди. И хотя комната плыла, а лицо говорящего, с вислым носом и добрым бараньим взглядом темных глаз, то отстранялось, то придвигалось почти вплотную, слова имели смысл. Из путанной, сбивчивой, теряющейся за восклицаниями и междометиями речи он понял, что ему делают предложение или, скорее, положительный намек… Открывается институт, нужны квалифицированные кадры… Институт особый, в некотором смысле элитарный… Твердое жалованье, паек… Не зря вислоносый пробирался через мост, держась обеими руками за шляпу. А до этого… Как? Разве было что–нибудь – до?.. Он засмеялся. По издрогшейся голодной Москве шествовал хлипкий недоучка–интеллигент с пайкой хлеба, зажатой в руке. Он наклонился. Тот – придвинувшись, ухватился за ручку кресла. Не слышу… Бога ради, громче! Что взамен, что вам надо от меня? И ответил сам, медленно, вслушиваясь в короткое, словно аукающееся слово: вам нужна моя память… память. Ведь так?
Их было двадцать четыре. Он видел сверху их шарообразные бритые головы, крутые затылки, спины, плотно обтянутые выгоревшими гимнастерками. Несмотря на отчаянные холода, никто не пропускал занятий – скрипели ручками, выкрикивали вопросы, устраивали диспуты, похожие, скорее, на кавалерийскую рубку… Во всем этом было столько наивной, чистосердечной жажды знаний, что он, привыкший к холодной изощренности прежнего студенчества, не мог удержаться от изумления. Значит, не все потеряно? Значит, он и вправду нужен здесь? Смущала только странная манера предельно схематизировать идеи; обрубая ветки, оставлять голый ствол. Существовали лишь противоположности в непримиримой борьбе друг с другом, мрак и свет вели последнюю решающую схватку за власть над миром… И однажды, не выдержав очередного прямолинейного огрубления, он обвинил их, атеистов, в возвращении к апокалиптическим фантазиям ранних христиан. На следующее занятие явилась лишь половина группы. Остальные во главе со старостой отправились в деканат, где обвинили его в контрреволюционной агитации. Положение было крайне серьезным, но ректор института, заслуженный профессор –историк, уважаемый и в их стане, сумел–таки отбить его. Это был хороший урок. Вернувшись в тот день домой, он решил уйти из института. Хватит подставлять шею под удар, второй раз не простится. Но, боже мой, если быть честным до конца, что же ему еще делать? Может ли он не думать о логосе Гераклита Эфесского, может ли не рассказывать о нем, даже если настали времена, когда убивают – за Слово? Значит, надо найти разумный компромисс, вести дальновидную игру… Надо всерьез проштудировать их вождей, научиться расправляться с ними их же оружием. Неужто ему это будет не по силам?
