В двадцать пятом году он женился. В двадцать шестом родилась дочь. Жизнь окончательно раздробилась на мелкие осколки часов и минут, закружилась в бешено мчащейся карусели суток. До ряби в глазах он пытался всмотреться, остановить… Но взгляд лишь скользил в пространстве, расчисленном кое – как, заваленном до краев фарфором, мебелью, книгами. С боязливым любопытством взгляд упирался в капризное маленькое существо, возникшее ниоткуда, но властно утверждавшее себя в новом мире. И тогда – вдруг возникало ощущение беспокойства: казалось, он стоит на дощечке, на тонень кой узкой дощечке, протянутой над провалом. Дощечка дрожит, надламывается, уходит из–под ног… Дрожали колени, и горло пересыхало от страха! Ты устал, – говорила жена, – расслабься, отдохни… С ленивой грацией скользила по комнатам красивая умная рысь.

А между тем в мире что–то происходило: погромыхивало, гудело вокруг. По задворкам, по темным углам ютились распухшие от голода люди. Они шли нескончаемой толпой – оттуда, и город давал им кусок хлеба и крышу над головой. Это они должны были строить заводы, рыть каналы, киркой и лопатой закладывать фундамент Нового Царства.

Но странно, среди лязга и скрипа, начальственных криков и барабанного боя росла и ширилась тишина, и ей в ответ, в самой глубине сердца, дребезжала тоненькая струнка. Казалось, закладывает уши, и собственный голос доносится откуда–то извне, и надо напрячься, чтобы разобрать слова…

В темной комнате сидел человечек со сморщенным лицом; сложив руки на коленях и вытянув тонкую шею, слушал… А за стеной – с шипеньем и хрипом кружилась заезженная пластинка: говорил мужчина, плакал ребенок, отрывисто и резко вскрикивала женщина. Человечек удивлялся, покачивал головой: ах, как им это не надоест? Но однажды – пластинка умолкла. Человечек испугался, слез со стула, приоткрыл дверь: из полумрака наплывали распахнутые зевы чемоданов, раскиданная по полу бумага, мусор, тряпки, веревки: вещи, стронутые с привычных мест – брошенный, порушенный порядок. «Вот и все, – сказал человечек и засмеялся, – кончился патефон!»

…Сколько времени отпущено ему – день, минута, час? – он не знал. Воды сомкнулись над ним, и в первый раз в его сердце не было страха. Да, сколько он помнил себя, тоска и страх вели его по узкой тропинке над пропастью. Он закрывал глаза, старательно избегая смотреть – туда, цеплялся за каждую ветку, каждый бугорок… Но нога скользила, ветка ломалась, и руки хватали пустоту! Где–то была ошибка, ложь. Воды сомкнулись над ним. Не было ни прошлого, ни будущего. Было одно звенящее, длящееся, непрекращающееся настоящее. Холодный и ровный свет… А что, если пропасти не существует? Если страх… страх и тоска создают ее и населяют тенями? Надо собраться, надо успеть додумать до конца! Неужели все, что осталось от него – это маленькое сморщенное существо, забившееся в угол сердца, обреченно ждущее стука в дверь? Неправда! Вот он – ему некуда и не от кого бежать.

Гостиная в интеллигентной московской квартире: книги, журнальный столик с телефоном, два кресла, кушетка, стенка. В гостиной две двери: одна ведет в прихожую и на кухню, другая – в смежную комнату. На кушетке, поджав под себя ноги, сидит девушка. У нее бескровное узкое лицо, губы ярко накрашены, веки подведены темно –синим. Одета в длинное черное платье, похожее на балахон. Прислушивается к голосам в прихожей. Берет со столика журнал, подносит к подслеповатым глазам.

Входят Лариса, Илья, Павел. Лариса – хозяйка дома – маленькая, полная, с громким голосом и резкими манерами.

Лариса (указывая на Илью): Иннуля, он уверяет, что уже знаком с тобой.

Инна (подымая голову от журнала, щурится): Ну разумеется! (Хрипло смеется, протягивает руку.) Как поживаешь? Вот не ожидала… Твой друг? (Протягивает руку Павлу.) Вы друг этого ужасного человека?

Павел (натянуто улыбаясь): Увы, да.

Инна: И тоже пишете стихи?

Лариса: Он не пишет стихи. Он человек серьезный и сугубо положительный. (Оборачиваясь к двери.) Борис, куда ты запропастился?

Инна (указывая Павлу на край кушетки у себя в ногах): Садитесь. Давайте поболтаем. Обожаю положительных и серьезных людей. (Павел осторожно садится.) Надоели поэты.

Илья (разглядывая комнату): А поэтессы?

Лариса (кричит): Борис, срочно нужна твоя помощь!

Входит Борис – худощавый, сутуловатый, с окладистой черной бородой. Одет в вылинявшую робу защитного цвета, джинсы и кеды.

Борис: Мадам, вы отрываете меня от дела. В конце концов, я работаю на благо общества.

Илья (заинтересованно): Капает?

Борис: Великолепно!

Лариса (аффектированно прижимаясь к Борису): Борик, ты гений! (Обращаясь к остальным.) У Борика лучший самогон в Москве.

Илья: Еще бы!

Лариса: Не нравится – не будешь пить.

Борис (растягивая рот в улыбке): Мать, ты используешь недозволенные приемы.

Инна: Да, да. Пощади его.

Лариса: Борик, у меня еще кое–какие дела на кухне. Прошу тебя, не путайся под ногами. Твое место – здесь.

Выходит из комнаты. Инна, хихикая, растягивается во весь рост на софе.

Инна: Оказывается, тебя еще нужно водить на помочах.

Борис: Любовь моя, вы сегодня обворожительны!

Инна хрипло смеется.

Входит Лариса с подносом, расставляет на столе закуски, рюмки.

Лариса: Устроим маленький раут.

Илья: Раут? Чтобы поменьше съесть?

Лариса: Ненавижу нашу вечную привычку обжираться. Берите пример с Запада – там все просто.

Борис: Да, интересная новость. Встретил на днях Женьку. Представляешь, редактором заделался!

Инна (кладет руку под голову): Редкий болван.

Борис (садится в кресло рядом с кушеткой): Разумеется… Но это не мешает… (Хлопает по робе.) А, черт! (Находит спички, закуривает.) Болванов можно и нужно использовать. В этом их основное назначенье.

Илья садится в соседнее кресло, демонстративно зевает.

Инна: Илье скучно с нами. Он сейчас где–то… высоко! Где ты сейчас, Илья?

Илья: У себя в желудке. Перевариваюсь.

Инна: Бедненький… Мне тебя почему–то всегда так жалко!

Борис (к Инне): Надеюсь, у тебя к нему чисто э… материнское чувство?

Инна (с коротким смешком ): О, да!

Подтягиваются к столу, рассаживаются.

Борис: Как говорится, хотел бы в рай, да грехи не пускают. (Преувеличенно долго разглядывает на свет бутылку, трет ее о рукав робы.) Со слезой!

Инна хихикает.

Илья: Ты когда–нибудь приступишь к делу?

Борис (прикладывая палец к губам): Шшш… Так надо. (Разливает по рюмкам самогон.) Полагаю, самая пора выпить. Пусть в этом самодельном, но сотворенном от чистого сердца напитке, таится хотя бы по капельке счастья… на каждого.

Инна: Тривиально. Ты что, мало переводил грузинских поэтов?

Лариса: О, не только грузинских!

Илья: И не поэтов…

Лариса: Ну конечно, кроме тебя поэтов нет!

Борис: Я сказал тост, а рюмки еще в руках.

Пьют.

Инна: А он все такой же?

Борис: Кто?

Инна: Женька.