Илья трогает корешки книг в шкафу нервными быстрыми пальцами, кое–что вынимает, бегло просматривает. Сквозь щелку приоткрытой двери виден дед, читающий газету в продавленном кожаном кресле. Из коридора доносится смех матери – болтает по телефону.

– Какие книги! Все твои?

– Деда.

– Эрудит, однако. Обязательно выучу. Три языка.

– Пять, – подсказывает Андрей.

Он сидит на диване, глубоко засунув руки в карманы пиджака, и болтает ногой. Уголки губ опущены, и опущены плечи. Пустой взгляд.

– Библиотека, – говорит он, – эка невидаль.

– У тебя она есть, что ли?

– Пока нет.

– Завидуешь.

– Я–то?

Нога замирает в воздухе.

– Захочу – и будет. Все будет.

– Ну, знаешь…

– Ребята, перестаньте! Это все ужасные пустяки.

– Хотел бы я знать, что для него не пустяки.

– Хм…

Андрей вынимает руки из карманов, распрямляется. Сейчас он встанет – и уйдет!

– Вот что, – говорит он, – надо начать с программы.

– Чего?

– Дурачина. Всегда так делают. Пишут программное заявление от имени редакции. Кто и зачем. Понятно?

– Да – да, – подхватываю я, – прекрасная идея, прекрасная! Кто – ясно. А вот зачем?

– Нужно пройти по проволочке. Чтоб комар носа не подточил. Ссылки на соответствующие документы. Разумеется, несколько фраз о необходимости совершенствования юных талантов и…

– Напиши. У тебя прекрасно получится. Особенно, ссылки.

– Правда, Андрей, напиши эту… это введение, что ли… Противно, конечно, но с другой стороны, обезопасив себя, мы сможем…

– Жалкое приспособленчество и половинчатость!

– Я устал от красивых фраз. Ты всегда меняешь дело на треп.

– Подождите! Мы действительно задумали что–то хорошее, умное, нужное. Вот увидите, через неделю у нас будет гора материалов!

– Мне бы твою уверенность… Впрочем, может, на этот раз колесо повернется в другую сторону?..

– Снег, – кричит Илья, – снег, честное слово!

Мы подходим к окну. В блеклом воздухе, едва различимые, кружатся белые паутинки. Через дорогу, за железной оградой, еще по–осеннему голо чернеют деревья парка.

– Это не снег… Скорее, предчувствие снега.

– Здорово–то как!

К концу дня общими усилиями наметив программу, пьем чай под желтым абажуром настольной лампы.

– А ты пишешь стихи?

Кивает лохматой головой.

– Рифмы мешают.

– Попробуй без рифм.

– Как Сапфо, – говорит Андрей.

– Ты вообще… против лирики?

Поглаживает бородку. В глазах пляшет желтая точка настольной лампы.

– Разумеется, нет. Как можно.

– Не обращай внимания, – говорит Илья, – я привык.

– Надо срочно найти предмет вожделения. Данте и Беатриче. Абеляр и Элоиза. Стихи потекут.

– А я бы хотел влюбиться. Мне кажется, я смогу полюбить. Кажется… Чертовски сложная материя!

Снег за окном валит такой густой, что долго смотреть невозможно – начинает рябить в глазах. Едва коснувшись мостовой, он тает и только у самой кромки оставляет тонкий белый след.

Поздно вечером прохожу по коридору. Свет в комнате матери, голоса.

– Что же ты молчишь? Он погубит себя!

– Не послушается. Скажи сама.

– Сама! Будто не знаешь… Я полностью утратила не него влияние. И не без твоей помощи.

– Не без своей… Так будет точнее.

– Ты не вправе говорить мне это… Я…

– Видишь ли, милочка, он не маленький уже. Все замечает. К тому же… я ничего не делал специально.

– Знаю. Ты дико безответственный человек.

– Лена!

– И не выше ты всего – равнодушней! Сказал – и прошел мимо. А что будет с тем, другим? У мальчика нет никакой внутренней устойчивости, сплошные шараханья…

– Эти, как ты выражаешься, шараханья свойственны молодости и проходят вместе с ней.

– Я знаю, ты можешь все объяснить!

Глухой кашель, поскрипывание дивана, шелест переворачиваемых страниц.

С трудом припоминаю события следующего месяца – так лихорадочно, так самозабвенно мы жили. Уже через несколько дней на моем столе благодаря усиленным заботам Ильи высилась груда рукописей. Были здесь и рассказы, и заметки. Но основное место занимали стихи – не очень профессиональные и очень искренние. Впервые оказавшись в роли редактора, я испытывал муки, не зная, каким из них отдать предпочтение. Два раза в неделю до ссор, до хрипоты обсуждался отобранный мною материал – и Андрей уносил рукописи на перепечатку.

Я написал редакционную статью, выдержанную в спокойно–нейтральном тоне, но, подвергнувшись множеству исправлений, она утратила первоначальную цельность и, призывая в одном месте к свободе творчества, в другом цитировала решения очередного партсъезда.

И все–таки, несмотря на наше неуменье, разноголосицу, низкое качество материала, журнал удался. Это стало ясно в первые же дни его выхода в свет: к нам подходили, нас расспрашивали, просили экземпляры, несли новые и новые рукописи. Мой доклад на чухначевском семинаре собрал много посторонней публики. Правда, интерес вряд ли был вызван моими глубокомысленными историческими экзерсисами – доклад слушали невнимательно. Но разго ревшаяся после него ожесточенная полемика привлекла сочувственное любопытство зала. В нас же, опьяненных всеобщим вниманием, забурлила кровь великих ораторов Французской революции, и мы полностью утратили необходимую осторожность. Чухначев пытался утишить разбушевавшиеся страсти – тщетно.

На следующее утро перед первой лекцией меня вызвали в деканат. Полный человек в тяжелых роговых очках на плоском, словно приплюснутом лице, сидел за столом декана. Перед ним высилась внушительная стопка экземпляров журнала.

– Поверни–ка ключ, друже… Поговорим в тишине.

Он улыбнулся. Седая щеточка усов над верхней губой стремительно скакнула вверх. Потными пальцами я коснулся ключа. Щелкнул замок.

– Садись, – широким жестом он указал на стул у противоположной стены.

Я сел. Несколько мгновений он разглядывал меня, морща лицо в полуулыбке. Кивнул головой в сторону аккуратной стопки экземпляров.

– Что–то ты не то придумал. Вроде бы и чепуха мальчишеская, ан нет! Душок в нос шибает. Нехоро–о–ший. – Последнее слово он произнес нараспев и сокрушенно вздохнул.

– По какому праву я должен подвергаться столь унизительному…

– А кто сказал, что ты подвергаешься? Иди. Свободному – воля. Мы с тобой разговариваем… Пока. Видишь, даже паспорт у тебя не спросил.

– Вы и остальных будете… И с остальными будете разговаривать?

– А как же. Уже поговорили. Ты смотри, напрягся, как струнка! Эх, друже, от правды–то все одно никуда не уйти.

– Что вы имеете в виду?!

– А то. Приятели твои честно сказали: зачинщик – ты!

– Вот как? Замечательно…

– Может, врут? Может, Андрей или Илюшка?

– Я.

– Так–так… Знаешь, как это называется? Самиздат. Сегодня – трагедии да комедии, а завтра, если не остановить вовремя, пасквиль какой–нибудь по рукам пойдет. И не виноват будешь – не ты писал. Но с твоего ведома выпустили… И – прощай, мама, прощай, папа. Так я говорю? Что молчишь?

– Мне не о чем с вами разговаривать.

– Гордый… Если бы ты знал, друже, как гордость–то твою выбить легко. Видишь телефон? Стоит мне поднять трубку – и завтра духу твоего здесь не останется! А еще лучше штемпельнуть в паспорточек, и будь любезен – в двадцать четыре часа из Москвы. Хочешь? Молчишь… Ну молчи, молчи. В былые годы с тобой бы цацкаться не стали. Парню двадцать лет. Понимать должон!

Слегка подавшись вперед, уперся руками в стол.

– А какую околесицу на семинаре нес? Это же призывы к свержению существующего строя! Так тебя понимать?!

– Вы видите контрреволюцию там, где ее нет. Все это бездоказательно.

– Ха! Доказательства ему нужны! Слушай, парень, я тебя предупредил. По узкой тропиночке идешь. Один неверный шаг – и поминай, как звали!.. Все, – вытянув руку, ткнул указательным пальцем в сторону двери. – Ступай!