— Клянусь Артемидой, я не желал бы быть в шкуре Гиппия. Взгляните, друзья, на Клисфена и вы убедитесь, что иметь такого соперника — не радость. Правда, хотя мы и разбиты, но что значит эта маленькая неудача по сравнению с тем поражением, которое, наверное, ждёт Гиппия и его банду! По лицу твоему вижу, дорогой Клисфен, что ты задумал нечто ужасное для афинского тирана.
— Ничего ужасного: только то, что надлежало сделать в нашем положении, — ответил Клисфен, и глубокая складка выступила у него между бровей. Он на минуту умолк. Затем, решительным движением руки отбросив пышные кудри, Клисфен проговорил твёрдо:
— В последнюю минуту, когда я увидел, что Лейпсидрия нам не удержать, я отправил верного человека в Аттику...
— Как в Аттику? Что ты сделал? — раздалось несколько голосов.
— Вы недоумеваете, мужи, но это так: именно в Аттику я отправил своего посланца. Я не сказал: в Афины. Окольными путями, переодетый мирным рапсодом, двинулся мой посланец к диакриям. Добравшись до моря, он мимо Эвбеи пройдёт в Пелопоннес и через неделю, если боги будут к нам милостивы, предстанет перед лицом грозных спартанских царей. Остальное вы сами поймёте.
— Слава Клисфену! Слава премудрому отпрыску Мегакла, вечная слава! — воскликнул Харий. Этот радостный возглас встретил общее сочувствие и был подхвачен всеми присутствующими. Один только воин, уже седой Алкивиад, отнёсся к ликованию товарищей несколько сдержаннее.
— И ты уверен в спартанцах, Клисфен? — проговорил он после минутной паузы, и явное недоверие послышалось в его тихом вопросе.
— Почему бы мне не быть уверенным в них? — запальчиво ответил Клисфен. — Я знаю, что ты укажешь мне на давнишние узы гостеприимства, связующие Писистратидов с домом славных лаконских агиадов. Но вспомни одно, дорогой Алкивиад: вспомни, как твёрдо выступали за последнее время храбрые спартиаты против всех тиранов. Вспомни их борьбу с Поликратом Самосским, вспомни, как быстро и решительно свергли они наксоссца Лигдамиса, вспомни их вечное соперничество с Аргосом, с которым так тесно связан весь род Писистрата. Нет, я ни мгновение не сомневаюсь в том, что не прогадаю в этом деле... Наконец, пифия на что? Моё дело будет ещё завтра уговорить служителей дельфийского бога помочь нам в этом деле.
— Уверен ли ты, Клисфен, что всесильный Аполлон позволит тебе ослабить узы между Писистратидом и спартанцами, узы, построенные на священном в Элладе праве гостеприимства? спросил один из воинов.
— Я уверен в том, что то чего не разобьёт железное копьё, быстро поддастся напору мягкого золота.
— Это другое дело, и в данном случае сила на твоей стороне, Клисфен. Но раз ты сумел так ободрить нас, поделись же и дальнейшим; ведь ты знаешь, что имеешь во всех нас вернейших друзей.
— Зачем загадывать о будущем, мужи? — уклончиво ответил Клисфен. — Хорошо уже и то, что вы не пали духом, потеряв Лейпсидрий и оставив под его развалинами стольких товарищей. От всей души благодарю лучезарного Аполлона и за это и молю его сохранить в вас до конца дней ваших такую бодрость. Я не хочу быть прорицателем, но думается мне, не пройдёт и месяца, и мы увидим, что то чего не сумели добиться мы своими силами, будет достигнуто спартанцами. Во всяком же случае я не успокоюсь до тех пор, пока ненавистные Писистратиды будут в Афинах. Освобождение родной Аттики от этого исчадия преисподней — цель моей жизни. А теперь, друзья, на коней! Мы немного отдохнули, а время всё-таки дорого!
Через полчаса ущелье было так же пустынно, как ночью, и лишь вдали, на равнине, около серебристой ленты реки, мелькала кучка всадников, искавших брода, чтобы удобнее перебраться на противоположную сторону и по возможности к полудню достигнуть старых, семивратных Фив.
VIII. РОКОВОЙ КОНЕЦ
Два месяца спустя после рассказанных событий, в пасмурное осеннее утро, омрачённое частым мелким дождём, беспрерывно лившим почти трое суток, обширная гавань Афин, Фалерон, являла необычайное оживление. На рейде, ещё накануне занятом несколькими аттическими биремами и флотилией небольших рыбачьих лодок, теперь, воздымаемые сильным волнением, качались могучие спартанские корабли. Их было более десятка, и на палубах их мелькали медные шлемы и огромные щиты тяжеловооружённых лакедемонян. Особенно одна трирема выдавалась своими размерами и грозным видом экипажа. Всюду — по бортам её, на корме и на носу — виднелся целый лес копий. Заунывные звуки сигнальных рожков раздавались здесь чаще, чем на прочих судах, прерываемые резкими выкриками короткой команды. Это был адмиральский корабль флотилии, на которой к аттическим берегам прибыло под начальством Анхимола, сына Астера, спартанское войско, задавшееся целью освободить Афины от тирании Писистратидов. На главной триреме находился сам Анхимол и отборный отряд храбрейших и опытнейших в военном деле спартиатов. Тут же, в кормовой части судна, обращённой теперь к южному берегу бухты, высилась огромная деревянная башня, на плоской верхушке которой были установлены затейливые метательные дальнобойные приспособления. Небольшие лодки, вмещавшие по несколько гребцов и человек по десять вооружённых с головы до ног воинов, беспрерывно сновали по заливу, приставая то к одному, то к другому кораблю и развозя приказы и распоряжения главнокомандующего. Некоторые из них подходили также к берегу, где уже успел высадиться значительный отряд спартанцев, как раз теперь выстраивавшийся в боевом порядке.
Небольшое местечко Фалерон, и без того не особенно населённое, ещё два дня тому назад совершенно опустело. Дома были брошены на произвол судьбы, а обитатели их, наскоро собрав незатейливый скарб, при первом известии о приближении неприятельского флота, поспешили разбрестись: кто удалился в Афины, защищённые двумя рядами толстых стен, кто искал убежища и приюта в сильно укреплённой соседней Мунихии, кто спасся в ближних горах, чтобы оттуда при первой возможности удалиться в северную Аттику, в ущелья и пещеры лесистого Киферона.
Спартанцы, при вступлении на аттическую землю, не встретили решительно никакого сопротивления. Это немало смутило Анхимола, готовившегося к ожесточённому и упорному бою. Теперь, пока один из его лучших отрядов выстраивался на берегу, сам главнокомандующий собирал на адмиральском судне начальников отдельных частей на военный совет. В действиях Гиппия, не выставившего в Фалероне никакого гарнизона, даже не позаботившегося об укреплении города, ясно сказывалась какая-то военная хитрость. Это предположение становилось тем вероятнее, что обширная равнина между бухтой и Афинами, прежде поросшая густым лесом, теперь оказалась совсем без деревьев, вырубленных и тщательно выкорчеванных. Высланные было Анхимолом лазутчики вскоре вернулись ни с чем, так как миновать незамеченными открытую равнину было немыслимо. Взбираться на соседние высоты также было опасно, потому что с укреплённых стен Мунихии за спартанским флотом наблюдали с ног до головы вооружённые воины, ежесекундно готовые забросать ближайшие неприятельские отряды целой тучей стрел и копий.
По спартанскому обычаю, военный совет на адмиральском судне был краток. Его решение гласило: немедленно высадить в Фалероне всё войско, оставив на кораблях лишь самое незначительное количество людей для охраны экипажа, и затем двинуться на равнину, куда несомненно должны будут спуститься как гарнизон Мунихии, так и остальные военные силы Гиппия. Тиран, конечно, не допустит штурма Афин и встретит спартанцев в открытом поле.
Вдруг на адмиральской триреме раздались отрывисто-резкие звуки сигнальных рожков. На этот призыв с остальных кораблей тотчас послышались подобные же отклики. Меньше чем через десять минут на поверхность залива было спущено с судов множество лодок, которые теперь, подобно стае уток, быстро направились к берегу. В каждой из них сидело несколько гоплитов. Иные, люди ловкие и бесстрашные, высоко держа над собой в одной руке щит и меч, бросились вплавь. Распустив свои белые паруса, к берегу быстро устремилось и несколько менее крупных бирем, палубы которых представляли в эту минуту густой лес блестящих копий и шлемов. Солнце только что прорвало своими могучими лучами туманно-облачное небо и весело заиграло на этом море железа и меди. С громким ликованием встретили спартанцы улыбку лучезарного бога Аполлона, милостиво ободрившую их перед началом решительной битвы.
