Вот он видит себя в последние часы своего пребывания в Афинах, в шатре Клеомена. Чувство попранной гордости и уязвлённого самолюбия охватывает его при воспоминании о той ужасной клятве, к которой вынудили его враги и ценой которой он заплатил за свободу детей своих и свою. О, эта клятва, эта ужасная клятва! Она была началом конца. После неё всё покатилось вниз, всё стало рушиться, пока, наконец, не рухнуло окончательно, навсегда, покрыв его, Гиппия, имя и имя всего его рода вечным, уже ничем не смываемым позором. Почему он тогда же, в ставке Клеомена, не покончил с собой? Для этого достаточно было одного мига — вырвать нож у ближайшего воина и всадить его себе в сердце. Всему был бы конец! Не было бы тех ужасных лет, которые пришлось пережить потом. Не было бы позорных сношений с победившими его спартанцами, которым он, как изменник, предлагал свои услуги для разгрома отчизны и которые с гадливостью отвергли его постыдное предложение. Не было бы также ещё более гнусных сношений с царём персидским, сношений, подсказанных чувством грубой мести и рассчитанных на уничтожение родной Эллады. Не было бы ужасного Марафона, когда крохотная горсть истых эллинов наголову разбила наёмные полчища деспота Дария, не было бы ряда тех страшных унижений, которыми осыпал его затем тот самый лукавый сатрап Артаферн, который до войны так льстиво относился к нему и столь тепло поручил его вниманию Дария. А главное, не было бы этих убийственных терзаний, которые раздирали затем день и ночь его душу, не давая ему ни минуты покоя, не оставляя его ни на одно мгновение. Что дала ему жизнь? Зачем он прожил её? Он пользовался, правда, некоторое время почти царской властью. Но что из этого вышло? Теперь он ничто, хуже, чем ничто, — презренный изгнанник, предатель родины, клятвопреступник, жалкая добыча разъярённых Эвменид, этих грозных, не знающих пощады богинь. Имя его проклинается решительно всеми, и всё то, что для него было дорого во всю долгую, тяжкую его жизнь — предмет публичного издевательства и поругания. Нет, он просто ничто: не эллин, не варвар, даже не человек. Ещё при жизни постигли его кары мрачного Аида — и так будет продолжаться всегда, вечно, пока будет существовать Эллада, пока не погибнет мир...

Но что это? Ветер утих, молнии больше не прорезают воздух, громовые раскаты становятся всё глуше и глуше. Море, видимо, начинает умиротворяться: не так ревут его страшные волны, не с такой силой гложут они прибрежные скалы. Само небо светлеет. Тучи начинают понемногу расходиться. Вот из-за них выглянула первая звезда, эта вестница мира и покоя...

И Гиппий вдруг почувствовал, что на душе у него становится тише, что жгучая боль, грызшая его сердце так мучительно и долго, утихает, что старое тело перестаёт болеть. Бессознательно он закрыл глаза. Непреодолимая дремота охватила его, и он наконец тихо уснул, уснул... навеки.

Я передаю, как вполне достоверные, те сведения об Александре, сыне Филиппа, которые одинаково сообщают и Птолемей, сын Лага, и Аристобул, сын Аристобула. В тех случаях, когда они между собой не согласны, я выбирал то, что мне казалось более достоверным и заслуживающим упоминания. (2) Другие рассказывали о нём иначе; нет вообще человека, о котором писали бы больше и противоречивее. Птолемей и Аристобул кажутся мне более достоверными: Аристобул сопровождал Александра в его походах, Птолемей тоже сопровождал его, а кроме того, он сам был царём, и ему лгать стыднее, чем кому другому. А так как оба они писали уже по смерти Александра, то ничто не заставляло их искажать события и никакой награды им за то не было бы. (3) Есть и у других писателей сведения, которые показались мне достойными упоминания и не вовсе невероятными; я записал их как рассказы, которые ходят об Александре. Если кто изумится, почему мне пришло в голову писать об Александре, когда столько людей писало о нём, то пусть он сначала перечтёт все их писания, познакомится с моими — и тогда пусть уж удивляется.

Рассказывают, что Филипп скончался, когда в Афинах архонтом был Пифодел[37]. Александр, как сын Филиппа, принял царскую власть и отправился в Пелопоннес. Было ему тогда около 20 лет. (2) Там он созвал на собрание эллинов, живущих в Пелопоннесе, и обратился к ним с просьбой вручить ему командование походом против персов, которое они уже предоставили Филиппу. Просьбу его удовлетворили все, кроме лакедемонян, которые ответили, что им от отцов завещано не идти следом за другими, а быть предводителями. (3) Были кое-какие волнения и в Афинах. Афиняне, однако, перепугались на смерть. стоило Александру подойти ближе; в знак почтения к Александру они согласились на большее, чем было дано Филиппу. Вернувшись в Македонию, Александр занялся приготовлениями к походу в Азию.

(4) С наступлением весны он отправился во Фракию против трибалов и иллирийцев, так как узнал, что иллирийцы и трибалы восстали, а кроме того, он считал, что, отправляясь в такой дальний путь от дома, не следует оставлять у себя за спиной соседей, которые до конца не усмирены. (5) Он собирался из Амфиполя вторгнуться в землю так называемых «независимых фракийцев»[38]; слева от него оставались город Филиппы и гора Орбел. Говорят, что, перейдя реку Несс, он на десятый день подошёл к горе Гем. (6) Там его встретила в ущелье, которым шла дорога на гору, толпа вооружённых горцев и «независимые фракийцы». Они захватили вершину Гема и приготовились преградить войску дальнейший путь: (7) собрали телеги и поставили их впереди, перед собой, чтобы они служили оградой и чтобы с них можно было отбиваться, если нападёт враг. Кроме того, у них было в мыслях сбросить эти телеги на македонскую фалангу, когда она будет взбираться по самому крутому месту на горе. Они были убеждены, что чем теснее будет фаланга, на которую обрушатся сверху телеги, тем скорее эти телеги её рассеют силой своего падения.

(8) Между тем Александр составил план, как безопаснее всего перевалить через гору. Когда он увидел, что приходится идти на опасность, так как другого прохода нет, то он отдал гоплитам следующий приказ: когда телеги станут сверху валиться на них, то пусть солдаты в тех местах, где дорога широка и можно разбить строй, разбегаются так, чтобы телеги падали в промежутки между людьми; (9) если же раздвинуться нельзя, то пусть они падают на землю, прижавшись друг к другу и тесно сомкнув свои щиты: тогда телеги, несущиеся на них, вследствие быстрого движения скорее всего перепрыгнут через них и не причинят им вреда. Как Александр указывал и предполагал, так и случилось. (10) Одни бросились врассыпную; другим телеги не причинили большого вреда, прокатившись по щитам; ни одного человека они не убили. Македонцы ободрились, видя, что телеги, которых они больше всего боялись, не нанесли им вреда и с криком кинулись на фракийцев. (11) Александр приказал лучникам уйти с правого крыла и стать перед фалангой, где она была наиболее уязвимой, и встретить фракийцев, откуда бы они ни подошли, стрелами; сам он с агемой, щитоносцами и агрианами[39] стал на левом крыле. (12) Лучники, поражая фракийцев, выбегавших вперёд, остановили наступление. Фаланга, вступив в дело, без труда отбросила варваров, легко и плохо вооружённых, так что они, не дожидаясь Александра, наступавшего слева, побросали оружие н кинулись с горы кто куда. (13) Погибло их около полутора тысяч; живых захватили мало, потому что они были в беге быстры и хорошо знали местность. Забрали всех женщин, которые сопровождали варваров, детей и всю добычу.